Три возраста Окини-сан

цепляясь за поручни трапа, поднялся на мостик миноносца. Клопье де Колонг был, кажется, недоволен его появлением.

— Шли бы вы отсюда, — сказал он. — Вы же с ног валитесь. А на мостике и без вас народу хватает, не повернуться…

Это обидело Коковцева, с возмущением он ответил:

— Я такой же флаг-капитан, как и вы, Константин Константинович, а поднялся, чтобы узнать о судьбе сына.

Коломейцев дружески подтолкнул его к трапу:

— Володя, не спорь. В носовом кубрике их полно…

Коковцев не стал спорить, но спросил: куда идем?

— Напролом — к Дажелету, а там что Бог даст…

Меркнущий горизонт пронзали яркие вспышки — как зарницы над хлебными полями, когда созревает колос: это вдалеке продолжалось Цусимское сражение. Пристанывая от боли, Владимир Васильевич спустился в кубрик. «Буйный» сумел спасти много людей из экипажа «Осляби», и теперь, в синем полумраке ночных ламп, перед Коковцевым ворочалась стонущая, хрипящая, желающая жить и тут же умирающая, громадная, переплетенная ногами и руками масса живого, но уже не годного ни к чему человеческого материала. Он спросил наугад:

— Мичман Георгий Коковцев… нет ли его?

Умирающий от кашля мичман Басманов сказал:

— Здесь четверо офицеров. Но вашего сына нет с нами… Не отчаивайтесь: нас хватали с воды четыре миноносца. Может, он на «Блестящем» или «Бравом»?

Явилась робкая надежда, что Гога еще жив. Но к горлу подступила вдруг липкая тошнота. Владимир Васильевич прислонился к пиллерсу, креном его сбросило на палубу. Он долго лежал в груде людей, которые еще утром общались с его сыном… Очнулся от ужасного озноба, бившего все тело. Над ним склонился фельдшер Кудинов и еще кто-то, незнакомый. — Кто вы? — спросил его Коковцев.

— Мичман Храбро-Василевский, прямо с мостика.

— Зачем меня разбудили? Так было хорошо.

— Нас прислал командир. Мы уж думали, что вас смыло волной за борт. С трудом отыскали. Пойдемте отсюда…

Его отволокли в кают-компанию, где Коковцеву показалось намного хуже, чем в «низах». На узких диванчиках лежали раненые (или, может, подвахтенные, которым хотелось просто выспаться?). Коковцев расплакался, как ребенок.

— Потерпите… до Владивостока, — сказал ему мичман.

— Какой тут к черту Владивосток! Оставьте меня…

«Буйный» взлетал на гребень волны, потом его опускало вниз, и было слышно, как потоки воды омывают его палубу. Коковцев сам забрался под стол. Притих сжавшись. Фельдшер Кудинов разрезал сапог на его ноге, упрекнул:

— Что же вы? Надо было сразу босиком ходить. А то, сами видите, какой уж час в грязи да мрази шлепали…

Он перевязал ступню, кое-как приделал к ноге распоротые ошметки сапога, велел из-под стола не вылезать:

— Иначе вас тут в темноте затопчут… Не дай Бог, алярм сыграют, тогда все, как стадо, в люк кинутся…

Странно, что сейчас для Коковцева не было на белом свете никого роднее и ближе, чем этот безвестный фельдшер, и, схватив матроса за руку, он благоговейно ее поцеловал.

— Что вы, ваше высокоблагородие, — застыдился Кудинов…

«Буйный»