Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Но и это еще не конец.

О последней части кушнеровской статьи я даже не хотела писать — настолько она, скажем так, сомнительна. Неприязнь и отторжение вызывает не «Анна Андреевна», нет, а ее — несмотря на все свои усилия — биограф.

Поэт в роли полиции нравов?

Что ж, бывает и такое.

Кушнер настаивает на том, что эпитет «тайный» выдает поэтическую усталость постаревшей Ахматовой, фиксируя отсутствие новой энергии стиха: «Все привыкли к недосказанности и "тайнам" ее стихов последних лет <…> На единственно возможный, неопровержимый, непредсказуемый эпитет сил уже не хватало, — и приблизительным, ничего не обозначающим определением наспех латались прорехи». Но то, что Кушнер относит к «стихам последних лет» и в чем упрекает А. А., на самом деле «не только принцип, но и одна из тем», как отмечает Р. Д. Тименчик, всей ее поэзии — «недосказанность», «порожденная ахматовской поэтикой атмосфера загадки» (из предисловия Р. Д. Тименчика к кн.: Ахматова А. После всего. М., 1989). Что же касается того, что обозначено поэтом-зоилом как «пышная многозначительность и поэтическая стертость», то это стертость кажущаяся — оттого что открытие качества принадлежало А. А. и уже было — что вполне естественно — «автоматизовано» в ее поэтике; что до эпитета «тайный», то на каждый кушнеровский пример из поздней Ахматовой найдется таковой же — из ранней: «тайная весть о дальнем», «тайно весел», «тайно ведет». Кушнер изумляется, откуда в стихах поздней Ахматовой — да и зачем? — свечи, если давно уже проведено электричество! Ну что можно на это ответить? Ранние критики и читатели Ахматовой (да и иные поздние тоже) были более прозорливы. Странно объяснять поэту же, а не только филологу, один из ведущих, главных принципов поэтики Ахматовой: прошлое не увядает и сохраняет свою жизненность наряду с все новыми содержаниями, ранняя биография Ахматовой все время всплывает в ее поздних стихах — отсюда и детали интерьера, скажем, удивившие Кушнера свечи, оставшиеся в поэзии Ахматовой с 10-х навсегда — и навсегда живыми. Так же — и любовные мотивы. Кушнер как будто «уличает» Ахматову в преступной связи из-за того, что семидесятипятилетняя поэтесса в любовном стихотворении пользуется глаголами в настоящем времени. Господи прости, но ведь стихи — не ежедневник с расписанием и отчетом о проделанном! В качестве грозного обвинения Кушнер выдвигает Ахматовой ее стихотворение «Мы до того отравлены друг другом…» (1963, первая публикация — 1974), сожалея об отсутствии внятного комментария-разгадки и выдвигая свою версию (исходя из окружения Ахматовой в 1963 году). А уж если говорить о настоящем времени, то во множестве ахматовских стихов оно обнаружится — так же, как и переходящие из десятилетия в десятилетие и живые для нее адресаты лирики:

…Но, впрочем, даром

Тайн не выдаю своих.

Добавлю к стихам слова «Из дневника» (1959), и да простит Кушнер Ахматову за подвергшийся его недоброжелательному выговору эпитет: «У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель». Даже такой искушенный, как Александр Кушнер.

Итак, что же Кушнер хочет прояснить, кого вывести на чистую воду? Ничего хорошего — даже ради соблюдения известного политеса — об «Анне Андреевне» он не сказал: а к финалу и вовсе разошелся. Но если в первых частях статьи звучит интонация как бы сожалеющая, норой даже сочувствующая, редко — иронично-издевательская (высунулась — и спряталась в норку благопристойного сожаления), то чем ближе к концу, тем в голосе повествователя-биографа-следователя все больше появляются ноты торжествующего уличения, преследования, чуть ли не уголовного дела. Что же «шьет» бедной «Анне Андреевне», не в добрый час попавшейся под руку, Александр Семенович? Каренину уже отбросим за ненадобностью — забудьте: «Анна Аркадьевна» понадобилась исключительно в функции одной из ступеней скандальной ракеты.

«Многое из происходившего вокруг Ахматовой в эти последние три-четыре года ее жизни вызывает удивление». Моралист Кушнер, оказывается, и не стремился у нее бывать — да, не очень-то и хотелось: «постепенно я понял, почему некоторые старые друзья, любившие Анну Андреевну и испытывавшие к ней глубочайшее уважение, все реже бывали у нее». Кто эти «друзья», интересно бы знать их свидетельства. Ахматова, в молодости посещавшая юридические курсы и в зрелости с юмором, но гордо именовавшая себя порой «юристом», считала, что для выводов о событии нужен свидетель — хотя бы один кроме заявителя. У Кушнера свидетелей нет, — но у него есть литературный прием, в частности — метонимия. Некие «друзья» — «реже», и он, Кушнер, тоже. Вопрос: он — «реже» или он — в «друзьях»? Да ни то ни другое! Но тень на Ахматову, на ее поведение (которое Кушнер вместе с таинственными «друзьями» таинственно осуждает) уже брошена.

Дальше — больше.

Как искусный сочинитель, Кушнер бросил читателю «кость».

Дальше — «мясо».

Поздние стихи Ахматовой, утверждает он безапелляционно, «страшно располнели, расплылись, страдают водянкой». Ну хорошо, — у Кушнера такое мнение, он сам поэт, переубеждать его нелепо; отмечу другое: игра на понижение продолжается. Ни одного доброго слова.

Только — злые.

«Пышная многозначительность».

«Поэтическая стертость».

«Нестерпимая красивость».

«Больше всего умиляет стиль — не то докладной записки, не то правительственного указа».

Молодежь, бывавшая у Ахматовой в ее последние годы, пригвождается тоже. Достается всем. О Бродском — молчание, а вот Рейна — только Рейна «природный здравый смысл и неповоротливость выталкивали… из этого хоровода».

Но самое главное, самое скандальное — это опочивальня Ахматовой, которой — в ее семьдесят с лишним — приписывается известно что:

И яростным вином блудодеянья

Они уже упились до конца.

Им чистой правды не видать лица

И слезного не ведать покаянья.

Не важно, что стихи эти — 1958 года, когда никакого «хоровода» еще не было, а не 1964-го; не важно, что в стихах «они», которые к тому же явно осуждаются… нет, моралисту Кушнеру виднее. Здесь уже он и не скрывает своего яростного торжества: настиг, уличил! «Протекут в немом смертельном стоне / Эти полчаса…» Вы думали, это музыка стонет в «Адажио Вивальди»? Наивные люди! Вот Кушнер стоял рядом — и свечку держал: «А как все это случилось — тоже известно» (пишет он встык к цитате о «блудодеянье»), И «героя» практически называет, и даже дату: 8—12 августа 1963-го. Мемуарист (тот, который последний «герой» в ряду Н. Гумилева, Н. Недоброво, А. Лурье, Н. Пунина) просто пока что выпустил главу из своей «дивной книги». Так Александр Семенович этот пробел — для всех, кто интересуется, — восполнил.

Под конец процитирую еще одну автобиографическую заметку, как многое у Ахматовой, пророческую:

«Очевидно, около Сталина в 1946 был какой-то умный человек, кот<орый> посоветовал ему остроумнейший ход: вынуть обвинение в религиозности [моих] стихов (им были полны ругательные статьи 20-х и 30-х годов — Лелевич, Селивановский) и заменить его обвинением в эротизме»[48].

Ахматова пишет далее о том, как изощренно-идеологически распространялось — для западного общественного мнения, в том числе — это обвинение. И вот уже в 1961 году, возмущается Ахматова, в газете «Нью-Йорк Трибьюн» обвинение в эротизме подается шапкою: «Русские переиздают стихотворения, запрещенные в 20-е годы как эротические». Ахматову до глубины души возмущало не прекращающееся использование ее имени и искажение ее творчества — в политических, идеологических, конъюнктурных целях. «Не мне судить о моем творческом пути до 1950 г., когда [чтобы спасти] (1949. 6 ноября) второй раз взяли уже пытанного и приговоренного к расстрелу сына, и надо было его спасать (тогда я написала цикл "Слава миру"), но то, что происходит сейчас, вероятно, имеет свои глубокие корни, и, несмотря на полную мою неактивность (между прочим, когда статья появилась, я лежала в больнице под кислородом), я стою у кого-то на пути, мешаю кому-то»[49].