Точка зрения

Итак, Пылаев — сила, напор, пробивная мощь, а также «полуспособности»; Заложников — способности и более ничего. С первого знакомства, еще на экзаменационной скамье Пылаев уже надувает Заложникова — так и пройдут они по жизни. Пылаев будет открыто красть у Заложникова мысли, идеи, курсовые работы, первую любовь; даже дочь Вени, двухметровая акселератка, оказывается на самом деле дочерью Пылаева, а любимая жена Заложникова до сих пор «пылает» к Пылаеву… Но наглость Пылаева сегодня уже не имеет границ — описав все перипетии своих отношений с Заложниковым и его близкими, Пылаев аккуратненько сложил странички в роман и передал их своему «рабу» на редактуру. Ненависть Заложникова достигает высшей точки, он готовит смерть Пылаеву, намереваясь во время любительского спектакля (повторение студенческого «Гамлета» через четверть века!) в роли Гамлета заколоть Пылаева — Лаэрта. Но умирает на сцене сам от разрыва сердца.

«Быть или не быть…» И опять возникает вопрос: а легко ли быть?.. Легко ли по-настоящему осуществить свой потенциал, не впасть ни в рабство, ни в конформизм? «Отец погубил себя!» — кричит Бенина жена акселератке-дочери; но в чем, собственно, заключались таланты Заложникова, мы вряд ли сможем понять. Не будем же мы знание языков и способности хорошего правщика текстов выдавать всерьез за таланты?..

Речь опять идет все о том же поколении «шестидесятников». И именно об их судьбе, о достигнутом ими сегодня ведется повествование во «Временителе». Каково же изображение и их жизни в 60-е, и их надежд? Приметы времени у Есина таковы: водка «с белой головкой — 3.17, а смуглянка — 2.87». Интерьер общежития пищевого техникума. Пикейные одеяла. Трехлитровые банки с вином. Аргентинский фильм «Возраст любви»…

Оказывается, среди живущих в университетском общежитии существовала группа студентов, подрабатывавших на разгрузке вагонов на Киевском вокзале. Неформальным лидером был некто Игорь, способный парень, обвиненный затем в присваивании части денег и изгнанный из-за этой клеветы из МГУ.

Маленькое отступление. И обстановка, и ее детали, и взаимоотношения людей в «конторе», которой руководит главный редактор Пылаев, да и сама фигура Пылаева чрезвычайно узнаваемы. Не думаю, что автор имел в виду каких-то конкретных лиц, но, как и в случае с «Имитатором», была, как говорится, «толчковая нога». По той же системе разработан ныне и образ Пылаева. Она родственна городской молве, в которую входит пересечение личного, интимного и общественного рядов. Вернее, вскрытое интимное приобретает масштабы общественно значимого явления.

Как мне кажется, увлекшись именно этой, «обличительной» стороной дела, С. Есин отвлекся от анализа исторического человека, каким и должен был бы явиться со страниц романа временитель. Пылаев с рабом-временителем Заложниковым (и ведь словцо-то взято специально какое и возведено в заглавие!). А иначе «временитель» окажется всего лишь тянульщиком резины, не более того, а таковые «временители» в каких только поколениях не встречались… Точно зафиксировав явление социальное (пару Пылаев — Заложников, скованную одной цепью), автор с легкостью необыкновенной ушел от главного: а чем успешное бытие этой пары исторически обусловлено? Что ее породило?

Есин показывает людей, в общем-то, приспособившихся к этому гибельному для героев Маканина времени (Заложников) или даже откровенно стригущих с него купоны (Пылаев). А как же с темвременем?

Возвращаемся к предыдущему: отступление кончилось. Товремя — это, по Есину, время разгрузок на Киевском, девиц из техникума, изгнания из МГУ за неправильное (якобы) распределение студенческих заработков…

Помилуйте, где мы? И это время 60-х? Или произошла аберрация памяти героев, или автор не хочет вспоминать эти бурлящие, кипящие годы? Годы расцвета студенчества? Годы, когда действительно и изгоняли, но отнюдь не за разгрузки вагонов на Киевском… Оттепели быстро сменились заморозками, а кипение — студенистым, болотным застоем; но как на это перерождение времени реагировал тот же Заложников, скажем? Мне скажут — эк, куда хватила, хочешь «всю цепь» из колодца вытянуть; да, не скрою, хочу, ведь передо мною роман? Пушкин определял роман как историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании. Это отнюдь не означает, что «историческая эпоха» есть эпоха уже прошедшая. Именно наше время (и близкие к нему 60-е, во многом его породившие) необходимо научиться понимать как эпоху историческую, видеть в ней исторические связи, читать знаки времени не как преходящую декорацию, а как вехи истории. Читать знаки будущего…

Не слишком ли будет? Нет, не слишком: сужу произведение по его же законам, ибо зачем же иначе С. Есину понадобились в романе годы 60-е? Не для колорита же? Но прочесть их исторически точно он не смог, отсюда и отсутствие глубины в характерах, отражающих лишь сегодняшнюю, фельетонную поверхность, а не исторического человека.

Итак, в текущей литературе продолжается спор о времени и о человеке, о цене жизни, о том, «легко ли быть». Быть— трудно, о чем и говорит литература. И голоса ушедших, и голоса живущих звучат сегодня вместе, хотя каждый говорит о своем.

Были времена — человека приучали к мысли о том, что он винтик. Человек с этим яростно спорил и отстоял свое достоинство.

Пришло иное время — и человек, отнюдь не утрачивая своего достоинства, признает себя звеном в исторической цепи, конец которой уходит в глубину. Освобождение личности оказалось не противоречащим ее прямому и бесстрашному осознанию самой себя этим звеном. Осознание исторических связей совпало с освобождением от духовного рабства и — одновременно — от эгоизма «современноцентричности».

Чтобы понять себя, наше время, мы должны понять — их.

Легко или им было «быть», и не излишне ли облегченно мы порой о них судим?

Поворот современной литературы к истории, к ее «белым пятнам» не превращает ее в историческую. Она современна, злободневна и актуальна. Об этом свидетельствует и реакция на нее — как доброжелателей, так и противников.

Да и собственно публикаторская деятельность изменила свой жанровый характер. То, что печатается под рубрикой «Из литературного наследия», — проза М. Булгакова и А. Платонова, «Реквием» А. Ахматовой, «По праву памяти» А. Твардовского не «музейно», а кровоточаще для нас. Это не литература для узкого круга посвященных, а второе рождение писателей в сознании общества. С этим, кстати, вынуждены считаться и современные литераторы — через десятилетия они как бы вступили в соревнование с «воскресшими» на соседних журнальных страницах. Нелегкое испытание для современников наших, скажем прямо.

Прошлое стало в каком-то смысле действительно перед нами, а не после нас.

Как мы знаем, с конца 60-х годов были предприняты попытки «замолчать», затормозить этот процесс освоения. Но практика умолчания показала, что проблемы сами не исчезают. И сейчас общество, искусство вновь возвращаются к их решению, исследованию, называют наконец своими именами то, о чем не было сказано до конца.

«Нам нужна правда об обществе, в котором мы живем, — сказал на страницах „Советской культуры“ (1987, 21 марта) Юрий Афанасьев. — …Горько думать, что с застоем связана лучшая, зрелая часть жизни моих ровесников. И ее уже не вернешь. Но ведь тем более нельзя ее забывать…» Иные спросят — а причем здесь искусство, литература? Вот как отвечает на этот вопрос историк-профессионал: «Не во власти историка рассказать… так…» — то есть не во власти науки произвести тот глубочайший художественно-психологический анализ эпохи, на который способна литература.

Может быть, с этим знанием, с этим пониманием нам будет тяжелее. Зато станем устойчивее.

В романе Владимира Дудинцева «Белые одежды» («Нева», 1987, № 1–4), разговор о котором выходит за рамки этой книги, есть сравнение человека со «спящей почкой». Умелой обрезкой дерева садовник может ее пробудить, и на этом листке возникает новый побег.

А литература истинная, как хороший садовник, этим и занимается: настойчиво пробуждает спящую почку.