Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Теленок, убегающий от готардского почтового дилижанса, — жертва того самого прогресса, который не только воплощен, но и прославлен в образе мчащейся упряжки из пяти жеребцов. Что адресат картины не знал, что ему делать с такой иллюстрацией к его собственному существованию, удивления не вызывает. Однако странная противоречивость этой картины обладает большей силой исторического высказывания, чем обладало бы изображение мчащегося на всех парах поезда. Потому что в стране, политическая фантазия которой питается альпийскими сказками, неизбежно должны возникать конфликты между грезой об истоках и техническим прогрессом. Три идеи, на которых зиждилась утопия Галлера — природа, разум и свобода, — не содержат элемента ориентации на будущее, который способствовал бы прогрессивному изменению существующей цивилизации. Возможность неслыханного преобразования мира посредством наук и техники (их практического приложения) в такой модели не только не заложена, но там, где она все-таки проглядывает, истолковывается как примета гибели, как зло. Но если посмотреть на всё это с исторической точки зрения, греза Галлера о продолжающемся блаженном состоянии возникла именно в тот момент, когда естественные науки вытеснили последние остатки магического и мифологического толкования мира и не только посвятили себя не скованным никакими предрассудками исследованиям, но и тут же начали использовать полученные результаты в товарном производстве. Когда Бенджамин Франклин, ровесник Галлера, сделал открытие, что молния это не самостоятельная сущность, а электрический феномен, он тотчас применил новое теоретическое знание на практике: изобрел молниеотвод и начал его пропагандировать. Такое, для нас само собой разумеющееся, переплетение естественнонаучных исследований, то есть теории, и прикладной технологии, то есть практики, в то время было новшеством. Оно стало плавным условием перехода к эпохе машинного производства и не только инициировало преобразование мира, в немыслимых прежде масштабах, но и привело к совершенно иному, чем когда-либо прежде, ускорению цивилизации. А главное, теперь существовало сразу две модели мировой истории. Одна принадлежала теологам и философам: она пыталась ответить на вопрос, куда ведет движение человечества — к вечно неизменному жалкому состоянию, для которого характерны войны и бедствия, многочисленные бедняки и малочисленные богатые люди, или же к миру и свободе для всех. Другая модель воплощалась в происходящем на глазах у всех и затрагивающем каждого человека неудержимом преобразовании мира посредством естественных наук и техники. Понятие прогресса все в большей мере ограничивалось рамками этого последнего процесса: прогресс мыслился как непрерывная мутация технической цивилизации. Сама же техника все теснее переплеталась с экономикой. Потому что техника, конечно, создает деньги, но, чтобы это происходило, сама нуждается в деньгах.

Критика прогресса так же стара, как и сам прогресс. В Швейцарии с ее навязчивой идеей альпийско-аркадских истоков уже изначально существовала возможность, которой воспользовался и Галлер: списывать все негативные явления на счет «больших городов» и «Европы». Вскоре туда «переселили» не только грехи и роскошь, но и все враждебные природе порождения технической цивилизации. Около 1900 года авторы «деревенских романов» превратили эту противоположность между городом и деревней в успешное литературное предприятие, участники которого, по иронии судьбы, сбывали свой товар преимущественно в самих больших городах.

Но существует другая критика технической цивилизации и ее связей с экономическими спекуляциями, которую нельзя объяснить ложными чувствами и сконструированными идеальными мирами, потому что она обязана своим возникновением неподкупному взгляду на настоящее. В литературе Швейцарии она играет значительную роль, ибо один из величайших швейцарских писателей, Готфрид Келлер, создал для нее мощный повествовательный прообраз, уже предвосхищающий всё, что — благодаря экологическим движениям конца XX века — в нынешнюю эпоху усвоено массовым сознанием и оказалось востребованным в политике. Тему той келлеровской новеллы, которую я имею в виду, точнее, выраженный в ней подход к природе и экономике, можно охарактеризовать ключевым словом «устойчивость [окружающей среды]» (.Nachhaltigkeit), но само это понятие нуждается в предварительной критике и уточнении.

Многие наши современники, чуткие к языку, сегодня недовольны инфляционным и часто чересчур эмоциональным использованием этого понятия. Охотно говорят и о том, что оно будто бы представляет собой дилетантскую адаптацию английского выражения sustainable/sustainability. Однако на самом деле nachhaltig/Nachhaltigkeit — это старое немецкое и швейцарское слово. В словаре немецкого языка братьев Гримм в качестве старейшего случая его употребления приводится цитата из Готхельфа. Ханс Г. Нутцингер, специалист по истории экономики из Касселя, указал на тот факт, что еще в 1713 году фон Карловиц, обер-бергтауптман из Саксонии, в книге о «разведении диких деревьев», то есть о лесном хозяйстве, требовал такого использования лесов, которое обеспечило бы их «постоянную и устойчивую (nachhaltende) сохранность» [34]. Получается, что основополагающая идея, согласно которой в любом лесу можно использовать в хозяйственных целях лишь столько деревьев, сколько вырастает новых, чтобы постоянно сохранялся совокупный состав леса, достаточна стара. Она уже несколько столетий играет определяющую роль в немецкой и швейцарской культуре разведения лесов, причем в Швейцарии встречаются особенно драматичные варианты такой культуры — леса, которые служат для защиты от горных лавин. Этот конкретный смысл слова «устойчивость» (Nachhaltigkeit) подвергся размыванию в результате деятельности Международной комиссии ООН по окружающей среде и развитию, так называемой «комиссии Брунтланн» [35], члены которой в 1987 году, в часто цитируемом докладе «Наше общее будущее», впервые ввели понятие «устойчивое развитие» (sustainable development). В таком расширенном варианте — «устойчивое развитие» — точное выражение стало расплывчатым модным словечком, которое сегодня бессмысленно используется и применительно к таким необновляемым энергиям, как нефть и природный газ. Поэтому те, кто недоволен повсеместным расплывчатым употреблением слова Nachhaltigkeit, правы; но виновато в этом не само слово.

Готфрид Келлер в новелле об убитом дереве с потрясающей силой изобразил неправильное и правильное отношение к природе. Лес был для него первозданным пространством, где он вновь и вновь искал убежища. Горы не имели для него особого значения. В лесах же вокруг Цюриха этот человек, в молодости прослывший неудачником и бездельником, чувствовал себя свободным от злых языков, которыми полнились узкие улочки цюрихского Старого города. И действительно, Келлер еще застал такие леса, которых сегодня больше нет. Между Цюрихом и Рейном тогда простирались дубовые леса, прославившиеся на всю Европу. Это были не первозданные леса, но леса, которые бережно культивировались на протяжении многих столетий. Каждый день туда выгоняли свиней, которые питались желудями. «Окорока растут на деревьях», гласит средневековая пословица. Когда стали выращивать картофель, потребность в желудях исчезла, зато вскоре понадобились сами дубы. Потому что с 1850 года в стране начался бум железнодорожного строительства, а для прокладки железных дорог необходимы шпалы, на шпалы же шла дубовая древесина. В то время срубали тысячи гигантских деревьев и заменяли их другими, быстро растущими видами. Но Келлер еще застал старые дубовые леса и создал им великолепный памятник, написав «Песню леса».

Для Келлера речь никогда не шла только о романтическом единении с природой, стилизованной под «пространство души». Он всегда смотрел на природу также и с экономической, и с экологической точки зрения. Примечательно, что именно такой способ видения оказался тесно связанным с самым остроумным изобретением Келлера: городком Зельдвилой. Этот городок — противоположность тому, за что его обычно принимают. Кто сегодня говорит о Зельдвиле и людях из Зельдвилы, имеет в виду олицетворение обывательщины, мелочность, скаредность, ограниченность и отсутствие фантазии. На самом же деле келлеровские зельдвильцы нарушают все нормы бюргерской любви к порядку. Они — расточители, любители удовольствий и праздников, ленивые, словно кошки, нежащиеся на солнышке, и такие беззаботно-безалаберные, что на них даже невозможно за это сердиться. Дожив лет до тридцати пяти, каждый из них неизбежно становится банкротом, после чего они отправляются в чужие края и там добиваются каких-то успехов или начинают удить рыбу, заниматься всякой другой ерундой и с грехом пополам живут — да, но как вообще они могут в такой ситуации выжить? Выжить они могут благодаря своим лесам. «Необозримые леса», как говорит Келлер, тянутся по горам к северу от Зельдвилы и принадлежат всем, а потому всем зельдвильцам зимой тепло, и сверх того городская община продает столько дров, что может на эти средства поддерживать и кормить потерпевших банкротство и обнищавших.