Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Но современный этнограф уже не может отмахнуться от всепроникающего потока документов, отнеся их к миру несуществующих и несущественных абстракций. Тот самый Брюно Латур, который в 70-е описывал лабораторную жизнь в категориях составляющих ее практик, выпустил в 2002 году работу «Фабрика права», где Верховный суд предстает как конфигурация файлов, распечаток, подписей и виз. Документы не параллельны практикам — они суть условие возможности практик и их результат. Поэтому любой набор знаков, вовлеченный в практику коммуникации, потенциально является официальным документом.

Основная идеологема практикоориентированных исследований в обобщенном виде формулируется так: «Инструктивные документы и реальные практики — это два параллельных мира. Бюрократическая машина пытается сделать мир прозрачным и различимым при помощи инструментов формальной рациональности. Практические уклады либо сопротивляются, либо благополучно растворяют в себе эти инструменты». Но в мире, где инструкции, регламенты и директивы не существуют отдельно от повседневных практик, «формальная рациональность» — это просто еще одно именование всепроникающего абсурда, непрерывно колонизирующего время, которое отпущено на производство текстов.

В некогда нашумевшей работе «Социология абсурда» Стэнфорд Лаймэн и Марвин Скотт пишут: «Термин „абсурд“ схватывает аксиоматическое допущение новой волны социологических исследований. Мир по самой своей сути лишен смысла». Иными словами, смысл — это «achievement», а не «quality». Смысл — достижительная характеристика, и его производство требует семиотических усилий (прежде всего усилий по производству осмысленных описаний, названных выше «текстами»). Напротив, абсурд — изначальное свойство мира. Что-то в этой установке контрастирует с современным опытом академического мира, в котором абсурд не «преодолевается», а «производится» в потоке регулярных институционально зафиксированных практик.

Кажется, сегодня социологам приходится отказываться от философии, противопоставляющей практическую и формальную рациональность как «речь» и «язык», в пользу философии, противопоставляющей производство смысла и производство абсурда как «текст» и «документ». В любом случае, это более релевантная аналитическая схема для этнографии российских университетов.

Один из самых проницательных исследователей абсурда XX века Альбер Камю предложил следующую аналитическую схему: «Иррациональность [мира], человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд — вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала до конца…» Абсурд внесоциален. Вернее, частично внесоциален. Он, конечно, не есть «просто отсутствие смысла», но было бы ошибкой видеть его исток в одном лишь иррациональном устройстве мира. Чтобы понять его, нужно особое, экзистенциальное измерение — человеческая ностальгия. (Только это позволяет увидеть экзистенциальный бунт не как «бунт против людей» или «бунт против системы», но как бунт неинтенциональный, бунт per se.) Однако, переходя к портрету своего главного героя — Сизифа, — Камю, повествующий об абсурде со звериной серьезностью, неожиданно использует оттенок комического: «Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осмотрительнейшим из смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем. Я не вижу здесь противоречия. Имеются различные мнения о том, как он стал вечным тружеником ада… Явился Меркурий, схватил Сизифа за шиворот и силком утащил в ад, где его уже поджидал камень. Уже из этого понятно, что Сизиф — абсурдный герой». Комическое и героическое в абсурдном герое сочетаются причудливым образом, делая его похожим больше на известного персонажа Гашека, чем на персонажей Кафки.

И Землемер, и Йозеф К., и бравый солдат Швейк — обитатели коллапсирующих империй. Каждый из них находит свой ответ на нарастающую бессмысленность происходящего. Однако именно «позднеимперский» политический режим — Закат Рима, Finis Austriae — особенно располагает к рефлексии абсурда. Подчеркнем: не какая-то конкретная коллапсирующая империя — будь то распадающееся государство, бьющийся в агонии кризиса банк, утратившая боевой дух армия или «университет в руинах», описанный в одноименной книге Билла Ридингса, — а сам режим отношений, отвечающий формализацией на усиление гетерогенности внутренней и внешней среды.

Социальная оболочка абсурдного мира — это гиперкомплексная система, стремящаяся к предельной формальности, но становящаяся все более непрозрачной для самой себя. Именно таков политический режим современного «имперского» университета, который заставляет профессора / научного сотрудника состязаться в комичном цинизме с бравым солдатом Швейком, а в героической патетике — с инженером Кирилловым. Руководитель структурного подразделения катит в гору очередной документ, заранее зная, что у документа нет шансов преодолеть нужную административную высоту. Ее неожиданное преодоление чревато камнепадом новых документов.

Впрочем, в последнем абзаце мы, кажется, несколько поторопились. Слишком быстро и непроблематично перешли от экзистенциального абсурда к политическим режимам его производства. Этот прыжок вообще характерен для социологического рассуждения: постепенная подмена анализа феномена анализом его социальных условий (конструирования, производства, бытования). Так можно прийти к выводу об особых политических и институциональных режимах производства абсурда — как если бы абсурд был отличительной чертой одних лишь позднеимперских вузов. Но разлагающиеся университетские империи ничуть не более склонны к абсурду, чем возникающие на их руинах полуавтономные национальные государства «новых институтов». Просто в таких империях абсурд более заметен, ощутим и переживаем. В других политических и институциональных режимах он не отчужден от повседневности, и потому в них менее очевидно фундаментальное противостояние текстов и документов. Заметным его делает именно та «человеческая ностальгия», о которой пишет Камю.