Лекции по Русской литературе

Когда революция окончилась поражением, Горький легко перебрался через границу и уехал в Германию, затем во Францию, а потом в Америку. В Соединенных Штатах он выступал на митингах, продолжая разоблачать российское правительство. Здесь же он написал свою длинную повесть «Мать» — вещь явно второго сорта. С этого времени Горький переезжает за границу и становится близким другом Ленина. В 1913 г. была объявлена амнистия, и Горький не только вернулся в Россию, но даже умудрился издавать в ней во время войны свою «Летопись».

После большевистского переворота осенью 1917 г. Горький снискал огромное уважение Ленина и других большевистских лидеров. В литературных кругах он тоже получил широкую известность. Отнесся он к ней спокойно и скромно, понимая, что скудное образование не позволяет ему стать настоящим знатоком литературы. Кроме того, он широко использовал свои связи, стремясь помочь людям, подвергавшимся политическим преследованиям. С 1921-го по 1928 г. он снова жил за границей, главным образом в Сорренто — отчасти из-за обострившейся болезни, отчасти из-за политических разногласий с Советской властью. В 1928 г. его отправили на родину. С 1928 г. до самой смерти (1936 г.) он жил в России, где издавал несколько журналов, написал несколько пьес и рассказов и по-прежнему много пил, как, впрочем, и всю жизнь. В июне 1936 года он сильно заболел и умер на благоустроенной даче, предоставленной ему советским правительством. Существует множество свидетельств, что он был отравлен советской тайной полицией — так называемой ЧК.

Художественный талант Горького не имеет большой ценности. Но он не лишен интереса как яркое явление русской общественной жизни.

«НА ПЛОТАХ» (1895)

Возьмем и рассмотрим типичный короткий рассказ Горького, например «На плотах».

Приглядитесь к авторской экспозиции. Некто Митя и некто Сергей сплавляют плот по широкой и туманной Волге. Владелец плота, находящийся где-то на корме, сердито покрикивает, а Сергей бормочет, и до читателя доносится его бормотание: «Ори! Твой-то чахлый сын соломину о колено не переломит, а ты его на руль ставишь, да и орешь потом на всю реку (вплоть до читателя). Жаль было еще работника нанять кощею-снохачу. Ну, и рви теперь глотку-то!» Автор выделяет его последние слова — одному Богу известно, сколько писателей обыгрывали этот прием, — которые Сергей прорычал достаточно громко, чтобы их услышали (в том числе и читатель, ибо такого рода экспозиция выглядит необычно, как первая сцена какой-нибудь старой поблекшей пьесы, где слуга и горничная, вытирая пыль, судачат о своих господах).

Вскоре из длинного монолога Сергея мы узнаем, что отец нашел Мите хорошенькую жену, а потом стал жить с невесткой. Сергей, здоровый циник, смеется над тщедушным ипохондриком Митей, и они затевают многословный разговор, риторический и фальшивый, который Горький обычно вводит в таких случаях. Митя объясняет, что он хочет вступить в религиозную секту, и тут бедный читатель вынужден заглянуть в глубины старой доброй русской души. Действие переносится на другой конец плота, где мы видим отца с его возлюбленной Марьей, Митиной женой. Это волевой, яркий персонаж, часто встречающийся в беллетристике. Она — обольстительная женщина, изгибающаяся как кошка (или рысь) и прижимающаяся к своему любовнику, который собирается сказать речь. Мы вновь слышим не только резкую авторскую интонацию, но почти видим его, пробирающегося среди своих героев и подающего им реплику. «Грех делаю, точно. Знаю. Ну что ж?» — говорит старик. — «Тяжко ему? Знаю. А мне?» Стараясь, чтобы оба диалога — между Митей и Сергеем и между отцом и Марьей — звучали более правдоподобно, автор как опытный драматург не преминул заметить, что герой «говорил ведь», иначе читателю пришлось бы недоумевать, с какой стати нужно было помещать эти пары на плот, плывущий по Волге, навязывая им разговор об их жизненных коллизиях. С другой стороны, если герои действительно то и дело возвращаются к своим разговорам, трудно поверить, что плот их куда-нибудь приплывет. Люди не очень склонны к многословию, когда они движутся сквозь туман по широкой и полноводной реке, но это и есть, по моему мнению, голый реализм.

Наступает рассвет, и Горькому удается кое-что подметить в пейзаже: «бледно-изумрудный ковер лугов блестел брильянтами росы» (довольно-таки «ювелирная» картина). Тем временем на плоту отец предлагает Марье убить Митю, и на губах ее играет «загадочная улыбка». Занавес.

Заметьте, что схематизм Горьковских героев и механическое построение рассказа восходят к давно мертвому жанру нравоучительной басни или средневековых «моралите». И обратите внимание на его низкий культурный уровень (по-русски он называется псевдоинтеллигентностью), что совершенно убийственно для писателя, обделенного остротой зрения и воображением (способными творить чудеса под пером даже необразованного автора). Сухая рассудочность и страсть к доказательствам, чтобы иметь мало-мальский успех, требуют определенного интеллектуального размаха, который у Горького напрочь отсутствовал. Чувствуя, что убогость его дара и хаотическое нагромождение идей требуют чего-то взамен, он вечно выискивал сногсшибательные факты, работал на резких контрастах, обнажал столкновения, стремился поразить и потрясти воображение, и поскольку его так называемые могущественные, неотразимые рассказы уводили благосклонного читателя от всякой объективной оценки, Горький произвел неожиданно сильное впечатление на русских, а затем и зарубежных читателей. Я своими ушами слышал, как умнейшие люди утверждали, что сентиментальный рассказец «Двадцать шесть и одна» — истинный шедевр. Эти двадцать шесть изгоев работают в подвале, в очередной пекарне; грубые, неотесанные, сквернословящие мужики окружают почти религиозным обожанием юную барышню, которая ежедневно приходит к ним за хлебом, а затем, когда ее соблазняет солдат, глумятся над ней. Вот это-то и показалось читателю чем-то новым, хотя при ближайшем рассмотрении оказывается, что рассказ — образчик заурядной мелодрамы или традиционного плоского сентиментального жанра в его наихудшем варианте. В нем нет ни одного живого слова, ни единой оригинальной фразы, одни готовые штампы, сплошная патока с небольшим количеством копоти, примешанной ровно настолько, чтобы привлечь внимание.

Отсюда — всего один шаг до так называемой советской литературы.