«Ивановский миф» и литература

Никто у него по-человечески не говорит, ни один не имеет того, что называется, например, бородой, у него вместо бороды непременно фигурирует бороденка и т. д., и т. п.

Деловой атмосферы, начинания дел с грошей и как эти гроши потом превращались в миллионы, у него совсем не чувствуется. Люди по фабрике ходили зверями, ругались по-извозчичьи, вербовали шпионов, обучали всему этому свою администрацию, и это пока все, что сказал Волков о создателях „Русского Манчестера“» [63]. С сожалением должны констатировать, что до сих по-настоящему глубокого, психологически многомерного художественного произведения, связанного с типом ивановского фабриканта, мы еще не имеем, хотя научные, публицистические подступы к нему в последнее время сделаны.

По крайней мере две фигуры фабрикантов крупно обозначились в нынешней краеведческой литературе Иванова. Это Яков Петрович Гарелин (1820–1890) и Дмитрий Геннадьевич Бурылин (1852–1924).

Основательную книгу о первом написал доктор исторических наук К. Е. Балдин. Уже в самом ее названии чувствуется широкий масштаб деятельности этого ивановского фабриканта: «Яков Гарелин: предприниматель, историк, меценат» (М., 1993). Автор книги, как говорится, с фактами в руках доказывает, что Яков Петрович по праву носил звание потомственного почетного гражданина и на его счету сотни добрых дел, направленных на улучшение жизни родного Иванова. В их числе коренное преобразование ткацкого оборудования (превращение мануфактуры в фабрику), громадная социально-культурная деятельность, способствующая превращению села Иванова в город Иваново-Вознесенск. По его инициативе здесь открывается больница мастеровых и рабочих, публичная библиотека. В 1853 году на средства мецената издается сборник документов, собранных шуйским историком-краеведом В. А. Борисовым «Старинные акты, служащие преимущественно дополнением к описанию города Шуи и его окрестностей». А в 1885 году увидела свет книга самого Гарелина «Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад», ставшая, по существу, первым основательным краеведческим исследованием истории «русского Манчестера». Лучшим памятником Я. П. Гарелину стало переиздание этой книги в 2001 году, инициированное Ивановской городской администрацией.

Еще при жизни владимирский краевед К. Н. Тихонравов назвал Якова Петровича Гарелина «благородным соревнователем успехам истории» [64]. К таким же «соревнователям» можно отнести и Д. Г. Бурылина. Отрытый им в 1914 году «Музей промышленности и искусства» стал одной из самых ценных достопримечательностей Иваново-Вознесенска. На основе музейных материалов, собранных Бурылиным, впоследствии было создано еще три музея. Но с каким трудом шла гражданская реабилитация этого замечательного деятеля! Миф о Бурылине как о фабриканте-кровопийце, для которого музей был чуть ли не нелепой причудой толстосума, насаждался при советской власти историками, писателями, журналистами. Напрочь было забыто, с каким уважением относились к Дмитрию Геннадьевичу, например, И. В. Цветаев, К. Д. Бальмонт и другие известные в России люди, сумевшие по достоинству оценить его культурный подвиг. Но, слава Богу, время все расставило по своим местам. За последние пятнадцать лет многое сделано, чтобы очистить имя Д. Г. Бурылина от скверны, поставить его в один ряд с такими славными именами, как П. М. Третьяков, С. И. Мамонтов, С. Т. Морозов. В этом плане весьма показательна книга А. А. Додоновой «Дмитрий Геннадьевич Бурылин» (Иваново, 1997), где подробно и живо рассказывается о жизни и деятельности замечательного ивановца. В эпиграф к этой книге вынесено его следующее признание: «Музей — это моя душа, а фабрика — источник средств для жизни и его пополнения…».

В книге А. Додоновой содержатся интереснейшие сведения о родословной Д. Г. Бурылина, в частности, о его деде — Диодоре Андреевиче, личности крупной и талантливой. Автор цитирует его своеобразное духовное завещание, обращенное к сыну и бережно хранимое внуком: «Жить не зависит от нас, а хорошо жить от нас зависит. Познания свои должно употреблять на истинную пользу и благо своих ближних и Отечества. Доверчивость, качество благородное и великодушное, существует в одних чистых душах. Тщетно суетный и развращенный свет старается делать ее смешною, опасность ее предпочтительней несчастий, следующих за противным ей пороком. Доверчивые люди бывают иногда обмануты, но те, кои проводят жизнь в недоверчивости, находятся беспрестанно в жалостном состоянии. Надежда на Бога есть лучшая подпора в жизни. Несчастия научают нас Благоразумию» [65]. Д. А. Бурылин вышел из раскольнической среды, и добрая человеческая закваска, порожденная ею, безусловно, дает о себе знать в этой записке. Внук взял, как следует из книги Додоновой, лучшее, что было у деда, в том числе и саму его жизненную философию. В этом убеждаешься, читая завещание Дмитрия Геннадьевича, написанное в 1899 году, которое он адресует жене Анне Александровне: «…Я прошу тебя, добрая жена моя, дать детям нашим надлежащее воспитание и образование, приучить их к труду, быть всегда справедливыми и честными, а вам, дети мои, вменяю в обязанность оказывать матери своей беспрекословное во всем послушание, повиновение, уважение, исполнять все ее распоряжения и жить между собою и с нею, матерью, в полном согласии и любви» [66]. Желание войти во внутренний мир Бурылина выгодно отличает книгу А. А. Додоновой от тех нейтральных краеведческих работ, где личностное начало в истории считается чем-то второстепенным, тогда как именно оно, это начало, и побуждает к тем или иным делам и поступкам. И не было бы, например, в ивановском мифе четкого и яркого «толстовского следа», если бы не Дмитрий Геннадьевич Бурылин. Но на этом надо остановиться подробней [67].

В 1884 году Бурылин послал Толстому письмо, где спрашивал совета относительно воспитания своих детей. После того, что мы узнали о нравственных устоях ивановского фабриканта, это не кажется странным, а, напротив, предвзятым представляется мнение тех краеведов, которые считали, что Бурылин стремился к знакомству с Толстым с одной целью: заполучить автограф великого писателя. Да, конечно, создатель будущего музея мечтал иметь коллекцию толстовских материалов и, в частности, обращался в 1907 году к Толстому с просьбой о приобретении для музея портрета Льва Николаевича. Но тот же Бурылин прекрасно понимал, что Толстой может проявить интерес к нему и его делу лишь в том случае, если почувствует в адресате интересную, значительную личность. Поэтому, наверное, Дмитрий Геннадьевич, не получив из Ясной Поляны положительного ответа на свои первые запросы, особо отчаиваться не стал, веря, что рано или поздно его встреча с любимым писателем состоится.

В канун толстовского юбилея, восьмидесятилетия великого писателя, Д. Г. Бурылин послал в Ясную Поляну приветственный адрес, где, между прочим, говорилось о намерении фабриканта открыть в Иваново-Вознесенске публичную народную читальню. После этого Бурылин получает через секретаря Толстого персональное приглашение на посещение Ясной Поляны, куда он и прибывает 9 ноября 1908 года. Здесь он удостаивается личной встречи со Львом Николаевичем и Софьей Андреевной. О некоторых подробностях этой встречи мы узнаем из «Книги собственноручных расписок посетителей музея», которую Бурылин в предчувствии знаменательного для него события возил в Ясную Поляну. Предчувствие не обмануло Дмитрия Геннадьевича. Толстой оставляет в «Книге…» следующую запись: «Желаю успеха устройству читальни для жителей Иваново-Вознесенска. Лев Толстой. 9 ноября 1908». Затем следует приписка жены Л. Н. Толстого: «Охотно присоединяюсь к желанию Льва Николаевича и сочувствую доброму делу. София Толстая. Ясная Поляна». Но только автографом встреча не ограничилась. Судя по бурылинской записи в «Книге…» (записи крайне неразборчивой и до сих пор до конца не расшифрованной), Бурылину посчастливилось разговаривать с Толстым «с глазу на глаз» в рабочем кабинете писателя, и эта беседа касалась весьма важных проблем как для хозяина, так и для гостя. Так, например, в какой-то момент разговор коснулся веры в Бога, и Толстой заметил (цитирую запись Бурылина): «Говорят обо мне, что я неверующий. Нет. Я считаю, что кто не верит существованию Бога, тот и есть несчастнейший человек». Когда же речь зашла о благих намерениях фабриканта, то Толстой одобрил их, сказав, что желание открыть музей и читальню «не пропадут бесследно и что общение людей — Великое дело».