НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА - ОСОБЫЙ РОД ИСКУССТВА

Писателей упрекали за якобы неисторичное совмещение фашизма со средневековым варварством; в средневековье было, мол, и позитивное историческое содержание. [380] Всем известно, что феодализм несводим к угнетению, самовластью и темноте, а варварство - не единственная черта фашизма как военной диктатуры империализма. Но разве всем известная характеристика фашизма как средневекового варварства - пустая метафора? И разве писатели не имели морального права реализовать эту метафору в фантастическом сюжете? Ведь Стругацкие образно подчеркнули общечеловеческую мерзость всякого самовластья, в любые исторические времена, а не строили теорию какого-то средневекового фашизма. Фантасты оказались более чутки к современной истории, чем некоторые ученые их критики: повесть "Трудно быть богом" вышла в свет до того, как вакханалия хунвейбинов, драпируясь в красное знамя, напомнила нам коричневое прошлое Германии.

Тем не менее повесть исторична и не метафорически. Средневековый эквивалент фашизма, показанный Стругацкими, как диктатура военно-религиозного ордена, - явление типично феодальное. Разве нет более глубокой, не только нравственной аналогии между повергнувшей в ужас Европу инквизицией и застенками Гиммлера (кстати сказать, сознательно скопированными и с средневековых машин подавления)? В придуманных Стругацкими средневековых "серых ротах штурмовиков" столько же от гитлеризма, сколько и от озверевшего обывателя всех времен и народов. Сила повести - в нравственном совмещении страшных для человека явлений далеких эпох. Это не костюмирование прошлого, а напоминание о том, что тотальное самовластье, как его ни называй, во все времена кралось по спинам жующего обывателя, столь же трусливого, сколь и кровожадного, - самой хищной твари на свете. Это хотели сказать и хорошо сказали Стругацкие, нарушая исторический буквализм.

Во все времена было нечто близкое фашизму, и во все времена было нечто родственное коммунизму. Идея духовной преемственности эпох лежит и в основе исторической фантастики Ефремова. Только у Стругацких она интуитивней - не осознана с той логикой, что придает ефремовскому оптимизму научную убедительность. Разведчики-историки ищут во мраке невежества тех, через кого может быть решена задача исторического родовспоможения. Непреложна очередность социально-исторических формаций. И только неустанная активность разума, тлеющего в этой несчастной и невежественной толпе, может подтолкнуть неспешную поступь истории. Люди из будущего раздувают искру товарищества и братства, справедливости и чистоты, знания и культуры. И это не от рассудка, но от сердца: они верят в человека.

Конечно, "Трудно быть богом" - гипербола. Но авторы не чернят народ феодальной эпохи. Глядя на разнузданную скотскую толпу, Антон-Румата мысленно обращался к товарищам: "Не воротите нос; ваши собственные предки были не лучше..." (с.298). Беда разведчиков-историков не в том, что они не увидят плодов своих усилий, а в том, что не могут снять с себя надетую для маскировки шкуру подонков - "донов". "И все вокруг помогает подонку, а коммунар - один-одинешенек" (с.171).

Оттого Антон и не отправил на Землю, подальше от бунтов и заговоров, Киру, полудикарку, родившуюся на тысячу лет раньше, чем приобретет величайшую социальную ценность ее бескорыстие и доброта, чистота и верность.

Полубог полюбил полудикарку - в ней алмазной гранью сверкнула та человечность, которая ему симпатична и в непокорном бражнике бароне Пампе, готовом отдать жизнь за товарища, и в преданном науке гениальном врачевателе Будахе, и в неукротимом Арате Горбатом.

Арбалетная стрела пробила Кире горло, потому что дон Рэба не посмел поднять руку на благородного дона Румату. Главарь клерикальной диктатуры ненавидел и боялся человека, чудесным образом похитившего бунтовщика Арату из тюрьмы (на вертолете), пустившего в оборот немыслимое количество золота, зачем-то выкупая из темниц ученых и поэтов ("Это дьявольское золото! Человеческие руки не в силах изготовить металл такой чистоты!", с.276). "Может быть, вы дьявол. Может быть, сын бога" (с.227-228). И дон Рэба велел застрелить Киру.

Тогда Антон-Румата подобрал свои мечи, спустился в прихожую и стал ждать, когда под ударами убийц упадет дверь.

На этом, собственно, повесть кончается. Эпиграфом из Хемингуэя авторы предупреждали своих героев: "Выполняя задание, вы будете при оружии для поднятия авторитета. Но пускать его в ход вам не разрешается ни при каких обстоятельствах". Антон был не первым, для кого быть всеблагим богом оказалось свыше сил.

Но писателям показалась недостаточной эта казнь. Им показалось, что читатель не до конца поймет их мысль. И они опоясали историю Антона-Руматы прологом и эпилогом, где речь о том, как Антон проложил дорогу из трупов ко дворцу дона Рэбы и как товарищи вернули его на Землю, а главное - об анизотропном (по которому движение разрешено лишь в одну сторону) шоссе и о соке земляники.

На Земле, куда друзья вернули Антона, им почудилось, видите ли, что его руки в крови. Но это оказался всего лишь сок ягод, которые Антон собирал в лесу... И затем разъясняется, что в истории нельзя идти назад, как по тому шоссе. История, мол, тоже анизотропна. Этой упрощенной символикой авторы разом снизили тщательно обоснованную логику повести.

История и изотропна, и анизотропна - и не повторяется, и "любит повторяться". Эта диалектика - объективная реальность, и она противостоит пожеланию, с которым авторы обращаются к читателю в прологе и эпилоге. Чтобы идти вперед, к Бескровному Воздействию на историю, приходится порой отступать "назад" - браться за оружие. Что и делает Антон с товарищами, правильно (поддерживая бунтаря Арату) и неправильно (не справившись с личной ненавистью к дону Рэбе).

Показав, что людям будущего и во всемогуществе своей культуры и знания ничто человеческое не будет чуждо, авторы своим "земляничным" символом неожиданно предъявили Антону своего рода ультиматум патриаршей мудрости, требование идеального знания, лишенного чувств и страстей, над чем сами же иронизировали в "Далекой Радуге". Воодушевленные желанием показать, сколь важен в прогрессе критерий человека, Стругацкие вдруг стали мерить человека неприемлемой для них же самих в "Далекой Радуге" меркой абстрактного "Бесплотного разума. Мозга - дальтоника, Великого Логика".

18

Но если в "Трудно быть богом" абстрактная символика пролога и эпилога мешает, хотя все-таки не меняет идейно-художественной концепции, то в повести "Улитка на склоне" (речь идет о главах, напечатанных в сборнике "Эллинский секрет", 1966) абстрактная трактовка человека и прогресса выдвинулась на первый план.

Действие разворачивается на великолепно выписанном фантастическом фоне. Биологи изучают странную жизнь фантастического леса, в борьбе с которым изнемогает примитивное местное племя. Параллельно некая высокоорганизованная цивилизация амазонок проводит здесь биосоциальные эксперименты. Создаваемые амазонками новые формы жизни губят аборигенов, а между тем беднякам внушают, что загадочное одержание - высшее благо.

У лесовиков планомерно изымают женщин: амазонки размножаются однополо. (Партеногенез известен для некоторых растений и беспозвоночных, а искусственно получен и для некоторых высших животных - кроликов). Стругацкие подчеркивают этим, что амазонки наполовину не люди. Человек как цель прогресса и гуманизм как его дух для амазонок не существуют.

Биолог Кандид поясняет, что прогресс, руководствующийся лишь "естественными законами природы" ("и ради этого уничтожается половина населения!"), - "не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали". [381] "Главным в повести, - предупреждают авторы в предисловии (опять сомневаясь, поймет ли читатель), - является трудное осознание Кандидом происходящего, медленное и мучительное прозрение, колебания Кандида и окончательный его выбор" (с.385).