Наш советский новояз

Но это, в общем-то, не так уж и важно.

Смысл рассказанной истории — независимо от того, выдумана она или взята из жизни, — остается неизменным: именно вот так, смеясь, расстаемся мы со своим прошлым.

Нарпит

Нарпит — это, как легко догадаться, — народное питание.

Словцо это — к тому времени уже слегка устаревшее — упоминается в одной из лучших песен Галича:

Харчи, которые готовил народу этот самый нарпит, тоже имели свои, особые названия. Было, например, такое: «Комплексный обед». Комплексный — это значит не на заказ, а что дадут, без выбора: три стандартных дежурных блюда.

По поводу этого комплексного обеда была сложена такая частушка:

Не платит, надо полагать, потому, что из-за того комплексного обеда отбыл туда, где ни газа, ни света ему уже более не понадобится.

Для тех, кто уже позабыл — или по молодости лет не имел счастья вкусить все прелести этого нарпитовского комплексного обеда, — даю цитату из романа Джорджа Оруэлла «1984»:

Кстати говоря, именно эта картина внушила мне когда-то уверенность, что автор знаменитой антиутопии наверняка побывал в Советском Союзе. И никто никогда не мог меня в этом разубедить.

Одно из блюд этого нарпитовского комплексного обеда явилось поводом для создания маленького поэтического шедевра, ставшего истинной жемчужиной тогдашнего нашего интеллигентского фольклора.

Но тут необходима небольшая, как сказано у классика, — «верояция в сторону».

Была в советские времена такая песня:

Песенка — что говорить! — плохонькая, насквозь фальшивая. Фальшь эта особенно била в нос, когда ее хором пели учащиеся ремесленных училищ (которым она, собственно, и была адресована) на каком-нибудь празднике трудовых резервов. Бледные лица заморенных подростков в унылой казенной форме особенно резко оттеняли бодрую ложь старательно выпеваемых ими заказных оптимистических куплетов.

Но не будь этой убогой и лживой песни, не явилась бы на свет та самая поэтическая жемчужина.

Было это в Малеевке, одном из самых старых и самых любимых московскими писателями литфондовских Домов творчества.

Дом, как и все такие же писательские дома, был привилегированным. Попасть туда — даже члену Союза писателей — было не так-то просто. Борьба за путевки шла отчаянная. Существовала, кроме того, сперва неписаная, а потом уже и узаконенная табель о рангах, согласно которой одним писателям (секретарям, членам парткома) путевки выдавались в лучшие месяцы года (летом или в лыжный сезон), другим же — когда дом пустовал и там вместе с писателями второго и третьего сорта по льготным профсоюзным путевкам отдыхали шахтеры.

Как бы то ни было, Дом был действительно привилегированный.

Но когда вы, урвав наконец с бою свою путевку, приезжали в этот привилегированный. Дом, вас ожидало там множество всяких — чисто советских — гадостей. Душевой шланг в вашей ванной был переломан пополам, так что душ принять было невозможно. Принять ванну без душа тоже было затруднительно, поскольку в ванне не было затычки: дыру, в которую утекала вода, приходилось затыкать свернутой в тугой комок собственной майкой или трусами. Впрочем, ванну без совсем уже крайней нужды принимать и так не хотелось, поскольку вода из обоих кранов обычно текла холодная, а если и появлялась горячая, то была она цвета конской мочи. В комнатах тоже все было далеко от идеала. В пятирожковой люстре в лучшем случае горели только две лампочки: люди опытные, любящие, чтобы у них в комнате по вечерам было светло, запасливо привозили с собою из Москвы несколько лампочек. Внутри графина, предназначенного для кипяченой воды, был такой прочный, несмываемый слой какого-то грязно-желтого налета, что пить воду из него было все равно что из унитаза. Белье меняли по большим праздникам, ссылаясь на какие-то вечные затруднения с прачечной…

Но самой большой гадостью, ожидавшей вас в этом привилегированном Доме, была еда.

Ни очередей, ни сальных подносов, ни металлических столиков в привилегированном писательском Доме творчества, конечно, не было. На столах были скатерти, были даже и официантки. Но еда была — та самая, оруэлловская, нарпитовская.

Особенно отвратительным было одно — постоянно, изо дня в день — повторявшееся блюдо, обозначаемое в меню как «кнели паровые».

— Опять эти чертовы кнели, будь они прокляты! — ворчали привилегированные гурманы.

И вот в ответ на эту воркотню и родилась однажды та поэтическая жемчужина:

Это веселое (оно же мрачное) пророчество совершенно покорило меня — не столько даже иронией, сколько своим трезвым реализмом. Долго я пытался выяснить, кто его автор. Но установить это с полной достоверностью мне так и не удалось: на авторство претендовали многие. Запишем поэтому так, как принято обычно писать в подобных случаях: «Слова народные».

Наше слово гордое «товарищ»…

…нам дороже всех красивых слов. Это — из песни Лебедева-Кумача «Широка страна моя родная». Это двустишие, как и многие другие строки той, самой знаменитой в 30-е годы, советской песни, тогда вроде не казалось фальшивым. А поначалу слово «товарищ», «товарищи» для обывателя звучало отчужденно, нередко даже враждебно.

«Продразверсткой обидели товарищи: забрали все зерно под гребло», — читаем мы в «Поднятой целине». Слово «товарищи» здесь равнозначно понятию: «большевики».

Но уже к середине 30-х слово это, пришедшее из партийного лексикона, стало общеупотребительным, полностью вытеснив дореволюционное «господа» и почти полностью — утвердившееся в первые годы советской власти «граждане».