Мемуары

Это было мое второе посещение Горного приюта. Впервые я была там в сентябре 1934 года после окончания съезда партии, чтобы рассказать Гитлеру о своей работе в Нюрнберге. Когда я спросила его, как назвать фильм, Гитлер импульсивно ответил: «Триумф воли». Таково было название и партийного съезда 1934 года.

После полудня за мной в гостиницу в Берхтесгадене, [257] где я остановилась, заехал черный «мерседес». Подъем на Бергхоф был крутым и изобиловал поворотами. На этот раз я смогла рассмотреть резиденцию Гитлера несколько ближе. Ее расположение среди горного ландшафта очень впечатляло. Адъютант ввел меня в пустой вестибюль, в котором, как ни странно, шел фильм — без зрителей. На экране я узнала Марлен Дитрих. По лестнице спустился Гитлер и поздоровался со мной как обычно, поздравил с успехом в Париже, спросил, что я буду пить, и затем сел вместе со мной за столик на террасе. Мне принесли кофе с пирожным, Гитлер же чаще всего пил минеральную воду, на этот раз тоже.

— Как вам понравился Париж? — был его первый вопрос.

— Должна признаться, что Париж видела совсем мало, я была очень утомлена и, к сожалению, проспала немногие свободные часы.

— Как жаль, — сказал Гитлер, — чего бы я ни отдал, чтобы однажды увидеть Париж! Но это мне, пожалуй, не суждено.

— Я остановилась в гостинице неподалеку от Елисейских полей, [258] — сказала я, — удивительно красивая улица, сильное впечатление произвели на меня также площадь Согласия и церкви — Мадлен [259] и Сакре-Кёр. [260]

Больше я ничего не могла рассказать о городе. Вместо меня это сделал Гитлер.

— Париж, — мечтательно произнес он, — красивейший город мира, и как же безобразен в сравнении с ним Берлин. Я до мельчайших деталей знаю каждое историческое здание Парижа, к сожалению, только по рисункам и чертежам. Вы должны еще раз поехать туда и не спеша осмотреть уникальные памятники архитектуры.

Потом я спросила:

— Как вы относитесь к французам?

— К народу я отношусь с симпатией, — ответил он. — Во время войны, будучи солдатом, я познакомился с несколькими местными жителями и с удовольствием с ними общался, но эта нация, создавшая одну из величайших культур, стала упадочной, я опасаюсь, что время ее расцвета в прошлом и она будет медленно гибнуть.

Фюрер отпил минеральной воды и продолжил:

— Спасти Францию от распада мог бы только крупный политический деятель. Я был бы рад, если бы на моей стороне был здоровый и сильный сосед.

Рассказав еще кое-что из истории Франции, Гитлер предложил прогуляться. Было понятно, что он с удовольствием отдыхал в этом месте. Великолепные леса и вид на озеро Кёнигсзее выглядели изумительно.

В одном месте Гитлер остановился и проговорил:

— Видите, там находится Австрия. Каждый раз, когда мне доводится бывать здесь, наверху, я смотрю туда и взываю к Всемогущему, чтобы он позволил мне дожить до того дня, когда Австрия и Германия объединятся в великую империю. Я купил этот дом только потому, что отсюда я могу видеть и Германию, и Австрию.

Он засмотрелся на запад и, казалось, забыл обо мне.

Как странно, подумалось мне, при всем интересе к моей работе он ни разу не задал мне вопроса личного характера. Ни разу не справился о моей семье или друзьях, никогда не спрашивал, какие книги я предпочитаю, что для меня имеет значение или чего я не люблю. Он всегда говорил только о своих идеях. Поэтому, несмотря на мое преклонение перед этим человеком и благодарность, которую я тогда к нему испытывала, в глубине души он оставался мне абсолютно чужим.

Когда мы отправились дальше, разговор неожиданно зашел о религии. Несмотря на то, что после встречи я записала наш разговор, подробности я могу воспроизвести сейчас довольно лаконично. Гитлер заявил, что религия важна для народа, так как большинство людей самостоятельно не справились бы с жизненными невзгодами. На его взгляд, католическая Церковь заметно успешнее евангелической, которую он считал излишне рассудочной. Пышность и ладан католицизма влияют на души сильнее. Одновременно он раскритиковал историю католической Церкви, говорил о ее пороках, о кострах, на которых сжигались ведьмы, и других чудовищных преступлениях, кои совершались осененные крестным знамением.

Я испытывала смущение, так как с ним невозможно было разговаривать о некоторых вещах, очень беспокоивших меня, к примеру, о его антисемитизме. Всякий раз бывая у фюрера, я собиралась обсудить с ним эту тему, заранее заготавливала вопросы, но каждый раз Гитлер прерывал меня.

— Я знаю вас и знаю, насколько вы упрямы, — говаривал он, — так же упрямы, как могу быть я, но по некоторым проблемам у нас нет взаимопонимания. Поверьте мне, — продолжал он примирительным тоном, — я совершаю действия очень обдуманно. Прежде чем принять серьезное решение, я бьюсь дни и ночи напролет и в это время бываю занят только одним делом. Я «раскачиваю» столпы основных своих выводов, рассматриваю их критически и прибегая ко всем известным мне контраргументам. Я спорю сам с собой до тех пор, пока не убеждаюсь, что черное есть черное, а белое — белое.

Я отважилась возразить:

— А что бывает, если вы заблуждаетесь?

Гитлер ответил:

— Надеюсь, что этого не случается. Нужно быть твердо убежденным в своих принципах, иначе нельзя создать ничего великого.

— Вы верите в Бога? — спросила я и пристально посмотрела ему в глаза.

Гитлер изумленно поглядел на меня, затем улыбнулся и ответил:

— Да, я верю в божественную силу, но не в догмы Церкви, которые, однако, считаю необходимыми. Я верую в Бога и в Божественное провидение. — Потом отвернулся от меня и, сложив руки, воззрился в даль. — А когда наступит время, придет новый мессия — это будет не Христос, а основатель новой религии, которая изменит мир.

— Только если он будет любить всех людей, — заметила я, — а не одних лишь немцев.

Не знаю, понял ли Гитлер то, что я сказала. Во всяком случае он больше не обменялся со мной ни единым словом. Мы медленно направились в сторону горного приюта, где фюрер довольно холодно попрощался со мной, распорядившись отвезти меня в Берхтесгаден.

День немецкого искусства

В Берлине я получила приглашение приехать в Мюнхен по случаю торжественного открытия Дома немецкого искусства. [261] Приехали почти все деятели искусств — скульпторы, художники и архитекторы, а также писатели, актеры, знаменитые дирижеры, такие как Фуртвенглер [262] или Кнаппертсбуш, [263] и представители дипломатического корпуса — все в качестве гостей имперского правительства. Купе спального вагона я делила с Элизабет Фликкеншильдт, актрисой, которую особенно ценила.

Войдя в Дом немецкого искусства, я увидела своего друга, художника Боллынвайлера, сидящего на лестнице и восторженно улыбающегося. Заметив меня, он бросился навстречу и воскликнул со слезами в голосе:

— Лени, в это трудно поверить, но все картины уже проданы!

— Такого не бывает, — проговорила я в изумлении.

— Бывает, — заявил сияющий Боллынвайлер, — из-за твоей любимой картины, «Головы коня», уже успели поспорить Гитлер с Герингом, но купил ее Гитлер, а Геринг заплатил десять тысяч марок за моего «Тигра». После этого все захотели приобрести мои работы, и вот они уже полностью распроданы.

Выходит, неплохой оказалась моя идея — повесить в пустых комнатах картины Боллынвайлера. Я обняла своего счастливого друга.

Вечером, после праздничного обеда, был устроен бал. Тут я увидела в вестибюле Луиса Тренкера. После совместного участия в съемках фильма студии УФА «Большой прыжок» и нашей ссоры прошло десять лет. С тех пор я Тренкера больше не встречала. За это время он успел сделать фильмы «Бунтовщик» [264] и «Блудный сын». [265] Я уже давно хотела закопать в землю томагавк и потому ранее в нескольких строках поздравила его с успехами. Сияя улыбкой, Луис подошел ко мне и, не стесняясь присутствующих, обнял и поцеловал.