Другой Петербург

Что ж, разумеется, по условиям того времени, нельзя было и без связей. Довольно рано, по тем временам — в 25 лет — женился он на старше его на три года (что, по тогдашним понятиям, значило безнадежной старой деве) графине Екатерине Алексеевне Разумовской. Фамилия не слабая. Прадед графини, правда, свиней пас, чем занимался смолоду и дедушка, но выпала фортуна брату его, Алексею Григорьевичу, приглянувшемуся царице Елизавете Петровне, да так, что дочь Петра Великого стала женой придворного певчего, казака Разумовского.

Брат Алексея, Кирилл, был отправлен учиться за границу и в восемнадцать лет стал президентом Академии наук, занимая, по совместительству, должность гетмана Малороссии. Екатерина II упразднила гетманство, но Академией наук граф Кирилл Григорьевич управлял пятьдесят три года. Президентство стало семейной профессией: Уваров, женившийся на внучке графа Кирилла, правил Академией тридцать семь лет. Надо к тому же прибавить, что теща Сергея Семеновича, Варвара Петровна, урожденная графиня Шереметева, была самой богатой невестой в России. Такая вот женитьба.

Молодые годы Сергея Семеновича прошли на службе в той самой Иностранной коллегии на Английской набережной, о которой речь. Близким его приятелем по службе был Дмитрий Николаевич Блудов. Человек тоже, скажем, не простой: достиг не только графского титула, но и должностей председателя Комитета Министров и Государственного Совета. По наследству от приятеля Уварова досталось ему президентство в Академии наук.

Нет, нисколько не отрицаем мы редких способностей, основательного образования, но было, конечно, умение вовремя прогнуться. Вел, например, Дмитрий Николаевич делопроизводство в суде над декабристами, многие из которых считались близкими его знакомыми. Уверяли, что влюблен был в княжну Щербатову, старшую его на восемь лет. Счастливый брак свершился, когда невесте было уж тридцать пять… Но вообще женатые гомосексуалисты являются, как правило, образцовыми супругами. За бабами, во всяком случае, не бегают.

Естественно, разговоры на эту тему допускались лишь в самом узком кругу, но особенных причин скрываться тоже не было. Как это записывал Пушкин в дневнике своем о Вигеле: «Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве». Об Уварове Пушкину, раздосадованному в 1835 году придирками господина министра к «Истории Пугачева» и «Золотому петушку», Вигель, надо полагать, и насплетничал.

Репутация Филиппа Филипповича была однозначна. Многие отзывались о нем, как человеке заносчивом, сварливом, тщеславном и злопамятном, и основания для этого были. Имелись, однако, и благоприятные отзывы.

Например, Ипполита Оже, человека, который и сам по себе был весьма замечателен. Семнадцатилетним мальчиком он так сильно увлекся офицерами русской гвардии, вступившей в Париж в 1814 году, что отправился, очертя голову, с одним из них, неким Николаем Евреиновым, в Россию. Его приятель вел слишком широкий образ жизни и перед угрозой окончательного разорения вынужден был уйти в отставку и удалиться из столицы. Он оставил, однако, юному французу некоторое приданое, в виде экипажа и мебели. Ипполит довольно быстро сориентировался в Петербурге и вышел на Вигеля, с которым они так подружились, что даже вместе ездили в Париж. Что-то они там не поделили, остались у них взаимные денежные претензии, но, приступив под старость к написанию мемуаров, Оже, ставший довольно известным беллетристом, нарисовал портрет Вигеля, в общем, симпатичный, уловив кое-какие типические черты.

«Круглое лицо с выдающимися скулами заканчивалось острым приятным подбородком; рот маленький, с ярко-красными губами, которые имели привычку стягиваться в улыбку, и тогда становились похожими на круглую вишенку. Это случалось при всяком выражении удовольствия; он как будто хотел скрыть улыбку, точно скупой, который бережет свои золотые и довольствуется только их звуком. Речь его отличалась особенным характером: она обильно пересыпалась удачными выражениями, легкими стишками, анекдотами, и все это с утонченностью выражения и щеголеватостью языка придавало невыразимую прелесть его разговору. Его слова были точно мелкая, отчетливо отчеканенная монета, она принималась охотно во всех конторах… Его взор блистал лукаво, но в то же время и привлекал к себе».

Филипп Филиппович детство провел в киевском имении князя С. Ф. Голицына, взятый для компании учиться с княжескими детьми. Француз-гувернер в доме оказался таков, что природные наклонности мальчика Вигеля реализовались вполне. Кстати сказать, домашним учителем у детей Голицыных был в те годы (1790-е) Иван Андреевич Крылов. Признаемся, что никогда не женатый наш российский Лафонтен, с его пресловутыми обжорством и ленью тоже выглядит как-то странно, но мы склонны его считать более интересующимся маленькими девочками…

Пятнадцати лет Вигель был определен в московский архив Иностранной коллегии. Там уж был его сверстник Блудов, немного спустя переведенный в Петербург, где тотчас познакомился с шестнадцатилетним Уваровым. Имена всех этих лиц встречаются в истории литературного кружка «Арзамас». Это уж 1810-е годы, но взаимная симпатия, общность интересов и увлечений, привязанность, столь пылкая в юном возрасте, — все это зарождалось в коридорах коллегии на Английской набережной.

«Арзамас» собрал весь цвет тогдашней литературы; зачислен был в него заочным членом и лицеист Пушкин: присутствовать на заседаниях он не мог, так как лицеистов из Царского Села не выпускали. Вспомним, раз уж речь зашла о Лицее, что первым товарищем Пушкина, с которым он познакомился на вступительных экзаменах, был Костя Гурьев, которого вскоре изгнали из учебного заведения за «развратное поведение» (в тринадцать-то лет, каково!) В дальнейшем Гурьев нашел себе должность по вкусу — секретарем нашего посольства в Стамбуле — не без протекции, вероятно, родственницы, Марьи Дмитриевны Гурьевой, бывшей замужем за тогдашним канцлером Карлом Васильевичем Нессельроде.

Скучая в южной ссылке в 1822–1824 годах, Пушкин подружился с Вигелем, чему способствовали общие «арзамасские» знакомства. Филипп Филиппович был тогда бессарабским вице-губернатором. Тоже, между прочим, любопытно: кто оказывал Вигелю протекцию по службе? По вздорности нрава заметной карьеры Вигель не сделал, и бросало его на самые разные должности. В Бессарабию он попал по знакомству с всесильным новороссийским губернатором графом Михаилом Семеновичем Воронцовым. Из-за графини Елизаветы Ксаверьевны любовники ее устраивали дуэли; у графа же, по-видимому, иное было на уме.

В том, что на Пушкина со стороны Филиппа Филипповича не было никаких поползновений, невозможно сомневаться. Стихотворная строка: «но Вигель, пощади мой зад!» — не более чем метафора. Вигель, судя по всему, был педофил, и, по мере старения, как водится, все менее удачливый.

Не в этом ли причина особенной желчности его «Записок», с которых списывают подробности о пушкинской эпохе все беллетристы уж полтораста лет? О каждом Вигель мог отпустить язвительное словцо. Некоторых приятелей по «Арзамасу», однако, миловал. Душе Блудова, по его словам, близка была «непорочная любовь с ее чистейшими нежнейшими восторгами и дружба, весьма немногим прежде, ныне же почти никому непонятная». Дмитрий Васильевич Дашков был, вспоминает Вигель, «весь любовь и чувство; был чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив, но необычайная сила рассудка, коим одарила его природа, останавливала его в пределах умеренности».

«Арзамас» существовал года три, входили в него люди, бывшие уже в чинах, но сравнительно молодые, лет до тридцати. Собирались они друг у друга и упражнялись в шутках по адресу ветеранов отечественной словесности из «Беседы любителей русского слова», в которой заседали старики, увешанные лентами и звездами: Державин, Шишков, Хвостов.

Кое-какие молодые люди, благоговея пред сединами, тоже заглядывали в державинский дом на Фонтанке, где был штаб «Беседы». Например, Степан Петрович Жихарев. Он тоже восемнадцатилетним юнцом поступил в Иностранную коллегию (было это в 1806 году) и сразу познакомился с Вигелем. «Прелюбезный молодой человек, — писал Жихарев, — очень сведущ во французской литературе, знает французский язык в совершенстве и пишет на нем свободно».