Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне

Часто в Ясную Поляну приезжал старинный друг Толстого Александр Александрович Стахович — большой театрал, великолепный чтец, особенно пьес Островского. «Своим чтением вы расшевелили меня. После вас я написал драму. Или я давно ничего не писал для театра, или действительно вышло чудо, чудо!» — воскликнул Толстой, слушая гостя. Речь шла о пьесе «Власть тьмы», для которой он «ограбил» все свои записные книжки

использовав многие изречения, метафоры, прибаутки. Параллельно с этим писатель обдумывал план «Комедии Спириты». Идея этой пьесы родилась у него после посещения им спиритического сеанса в доме Н. А. Львова на Смоленском бульваре в Москве. Сеанс не удался, хотя были слышны какие-то стуки и мелькали загадочные огоньки. Эта комедия могла бы так и остаться в наброске, но… Зимними долгими вечерами большая семья собиралась у самовара в большом зале. Однажды старшая дочь писателя, только что вернувшаяся из-за границы, нарушила наступившую тишину вопросом:

— Что бы нам такое выкинуть?

— Зачем?

— Скучно. Надо народ созвать.

— Хорошо, давайте поставим домашний спектакль.

Для постановки выбрали популярную пьесу Канаева

«Бабье лето», но пьеса не увлекла молодежь. И тогда Мария Львовна спросила:

— А вы читали пьесу папа?

— «Власть тьмы?»

— Нет, другую. Я видела ее между бумагами.

— Достаньте, пожалуйста.

— Хорошо, погодите. — И Мария Львовна отправилась в кабинет отца.

После прочтения первого действия было решено поставить эту пьесу, а уже после прочтения третьего — все роли были не только распределены, но и переписаны. Вскоре появился и сам автор, услышавший оживленное обсуждение:

— Что вы тут делаете?

— Вот распределяем роли…

Толстой пожевал губами и молча вышел. Началась яснополянская театральная лихорадка — принимали родных и друзей из Москвы и Тулы. Вскоре к репетициям подключился профессионал — за режиссуру взялся Николай Васильевич Давыдов, он же сыграл роль профессора. Дочь писателя Татьяна Львовна быстро «вошла» в роль горничной. Абсолютно неузнаваемой стала ее средняя сестра — Мария в роли кухарки. Красивый студент Цингер перевоплотился в лакея Григория, «экзальтированный» учитель Новиков стал робким буфетчи

ком, импозантный Лопухин изображал барственного Звездинцева. В доме теперь постоянно пахло гримом и жженой пробкой. Фамильные портреты в зале стали впечатляющей декорацией. Пока «актеры» входили в образ, Толстой переделывал пьесу. Специалисты были убеждены, что «Плоды просвещения» написаны исключительно для любительской постановки, как бы «шутя», для друзей и близких, пожелавших в ней сыграть. Однако яснополянский спектакль словно «разбудил» автора для того, чтобы он смог «поправить комедию» и «придумать ее подробности».

«…В декабре ему пришлось всецело заняться комедией, — вспоминала Софья Андреевна. — Приехавшая из- за границы Таня вздумала устроить на праздниках какое-нибудь веселье. Зная, что всякое такое пробуждение вызывало неудовольствие отца, она придумала достать из портфеля отца его комедию "Исхитрилась" и разыграть ее в Ясной Поляне. Дети и я сочувствовали этому плану, и Таня со смелостью любимицы прямо объявила о своем плане отцу. Он сначала отнесся к этому довольно снисходительно и начал поправлять комедию, назвав ее уже тогда "Плоды просвещения"».

Тем временем плотники воздвигали подмостки. Декорациями занялся архитектор Бергер, который скоро замечательно выписал печь и прочие кухонные атрибуты.

Дом был полон гостей. Спали везде, где только было возможно, даже на сцене. Софья Андреевна сбилась с ног, заботясь о еде, размещении гостей и т. д. К тому же заболел младший Ванечка. Он весь «горел» и был в жару.

Лев Николаевич присутствовал на репетициях и заразительно смеялся, радуясь игре. Его жена даже не догадывалась, что ему что-то не нравится. Тем не менее в его дневнике появилась такая запись: «Все время были репетиции, спектакль, суета, бездна народа, и все время мне стыдно. Пьеса могла быть недурна, но все-таки стыдно. Таню жалко, она кокетничает… и она несчастна… Хочу поправлять комедию».

«Как теперь в Ясной?» — спрашивала Т. А. Кузминская Мишу Стаховича, вернувшегося из яснополянской усадьбы. «Весело!» — отвечал он. «Как же Соня всех кор

мит?» — «Вкуууусно!» — отвечал Миша. «А спят как же, столько народа?» — «Хоооорошо спят, крепко!»

Действительно, за шумным оживлением никто не ощущал неудобств и тесноты. Публики собралось много. Пригласили даже священников и приказчиков. Удивительно, как прекрасно все играли после пяти репетиций!

В день премьеры, 30 декабря 1884 года, — Лев Николаевич был очень оживлен. Он приходил за кулисы, смотрел грим, ходил по рядам, рассказывая о репетиции. А потом обратился к публике: «Лопатин, как выйдет — всех уморит». Такое предсказание огорчило актера, и тот играл хуже, чем на генеральной репетиции, в чем и признался Льву Николаевичу. «А по-моему, все превосходно», — ответил Толстой.

У этого представления было продолжение. Как вспоминал Лопатин, на генеральной репетиции он случайно примерил к своему лицу бороду и поразил всех присутствовавших сходством с Львом Николаевичем. Прошло два года, и молодые Толстые, вспомнив о сходстве актера с отцом, устроили на Святках костюмированный вечер. Вечером вся компания оделась в соответствующие костюмы и загримировалась с помощью гримера Художественного театра Я. Гремиславского под гостей Льва Николаевича: профессора Захарьина, Антона Рубинштейна, Вл. Соловьева, Илью Репина- Пред ставьте себе сцену — два Толстых жмут друг другу руки. А ряженые приняли актера за настоящего Толстого и почтительно кланялись ему.

Глава 16 Страстный пилигрим

Толстой считал, что каждый из нас является в этой жизни пассажиром, с той лишь разницей, что один входит в вагон поезда, а другой — из него выходит. Жизнь любого человека писатель уподоблял путешествию, передвижение в пространстве — событию, позволявшему осознать, «что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а

что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами».

Один мудрец как-то заметил, что свою жизнь человек должен разделить на три части: первую — посвятить познаниям, вторую — путешествиям, а третью — раздумьям о прошедшем. Толстой поступал мудрее, совмещая путешествия с познаниями и творческими размышлениями на протяжении своей 82-летней жизни. Путешествия оказались «питательными» для души и сердца, излечивали от ипохондрии.

«Путешествия вдохновляют», — не раз говорил Толстой. Странствуя, он постигал красоту мира, расширял свой кругозор, убеждаясь, что смотреть налево так же полезно, как и направо — везде перспективы, стоит только глаза раскрыть. Дороги стали для него лучшим лекарством от хандры, целительным средством от тоскливой обыденности, аналогом свободы. Они помогали сконцентрироваться на внутренней жизни, на воспоминаниях о прошедшем, на мечтах о будущем.

Опыт Толстого-путешественника поучителен. Муза странствий, словно обольстительная Цирцея, уносила его порой далеко от дома. Она сопровождала Толстого по грозному Кавказу, наполненному «мрачной прелестью природы», по милому Крыму, в парусной лодке по Волге, по башкирским степям, в пеших прогулках по Швейцарским Альпам. В Европе он с легким сердцем тратил деньги на бесценные фолианты. Ему нужно было, по выражению Тургенева, образовываться не только вглубь, но и вширь. Он не успел побывать на «окраинах мира», однако верил, что когда-нибудь Южная Америка станет «самой прелестной страной», а Северная — примет его как дорогого гостя канадских духоборцев.

В дорогу Толстой отправлялся охотно, желание увидеть новое, дух странничества никогда не угасали. С лошади он пересаживался в дилижанс или пролетку, любил путешествовать пешком, не брезговал и в телеге. Его не пугали ни полноводная могучая Волга, ни ухабы, ни слякоть, ни жара — в любую погоду он наслаждался чувством пространства.