Бессмертны ли злые волшебники

Я все время писал о трудеузнавания человека. Но это и радость. А точнее — труд радостный. Да, ступени узнавания бывают не только высокими, но и опасными: иногда разочаровываешься в людях. Но несравненно чаще ожидают нас открытия, углубляющие радостное удивление человеком. Мы начинаем чувствовать все явственнее новые человеческие силы и старую, как рисунки бизонов на стенах доисторических пещер, вечную человеческую красоту.

— Возможно! — воскликнет иной читатель. — Но я хочу сам пережить радость этих открытий. Не вы ли обещали посвятить нас в технологию труда узнавания, в «тайны ремесла»?

Нет, нет, я не обещал, я только задал вопрос, существует ли такая, условно говоря, технология, такие тайны? Они существуют, но учить им было бы, по-моему, шарлатанством, как учить, скажем, писать стихи. Можно лишь говорить о том, как сам пишешь. В этой книге я постарался рассказать, как узнавал людей и как это узнавание делало меня нравственно все богаче.

Если все же говорить о «тайнах ремесла», то основополагающая тайна — любовь к человеку. Не сатинская — горьковская. Не только к Человеку, но и к человеку. Ощущение в самом обыкновенном, будто бы ничем не замечательном, «многогрешном», как определил бы насмешливо-любовно Алексей Максимович, попутчике великой и радостной загадки бытия.

Ничего не может быть плодотворнееизумления человеческой силой и человеческой красотой, которое рождается при решении этой загадки. Не нужно думать, что оно удел только больших мыслителей и художников, зерна этого изумления в любой человеческой душе.

Я уже писал, что все мы становимся художниками, когда любим.

Но… кого из юношей и девушек не потрясала во все века горькая лермонтовская истина: «Вечно любить невозможно»! И может быть, никогда еще не казалась она столь раняще-острой, как в наш «атомный» век.

После опубликования в журнале «Ахилла и черепахи» я получил несколько писем от молодых читателей. Они писали о том, что сами думают о любви, о человеческих отношениях.

Надежда Садыкина из Ярославля размышляет в письме над теми страницами «Ахилла и черепахи», которые повествуют о матери Марии, о ее великой любви к Блоку, о том, могут ли быть человеческие отношения долговечнее человеческой жизни.

«На свете, видимо, много людей, любящих Блока, — пишет она. — Я к ним отношусь. Видите ли, в моей семье безразличны к поэзии, вернее, к собственно стихам. И Блока я стала читать, когда мне было уже 15 лет. Тогда же я стала по-настоящему слушать и понимать симфоническую музыку. Это был хороший год. С Блоком я с тех пор не расстаюсь, вожу с собой томик стихов и ни на день не решаюсь убрать его со стола.

Теперь я хочу с вами чуть-чуть поспорить о человеческих отношениях. Нельзя, по-моему, так безоговорочно утверждать ни кратковременность, ни вечность человеческих отношений. Человека, написавшего такие непостижимо-прекрасные строки, какие написал Блок, мы любим всю жизнь и можем любить сто жизней. А в нем, видимо, было что-то, что разрушало его чувства. И если бы этого не было, он был бы совсем другим человеком и поэтом. Видимо, он любил не вообще людей, а что-то в них, что разрушалось. Не знаю. Но это одна из его трагедий…»

Письмо Н. Садыкиной — глубокое и, по-моему, очень целомудренное, многое в нем недосказано, и догадываешься об этом многом с волнением.

Она думает о том, почему стареют человеческие отношения? Почему: любит человек, и кажется, никогда это не кончится, так могущественно, а потом… куда уходит любовь? А если действительно иногда: отношения долговечнее человеческой жизни, — тоже почему?

В вопросах этих что-то детское: не наивность, а — беззащитность. Вот: Блок. Что разрушало, делало «невечными» его чувства?

Даже Блок. Чистый, высокий, бескорыстный…

Хорошо. Подумаем о Блоке. Вам кажется, его можно «любить сто жизней», но разве не он, не Блок, написал в двадцать восемь лет:

Я звал тебя, но ты не оглянулась,

Я слезы лил, но ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла…

Обращены эти стихи к жене. «Не знаю, где приют своей гордыне ты, гордая, ты, нежная, нашла».

Она родила сына. Когда мальчик умер, Блок отмечал в дневниках годовщины его рождения — с глубоким состраданием к женщине, которую любил с дней юности.

Он любил ее с той всепобеждающей человечностью, которой уже ничего не страшно. Даже то, что, казалось бы, может убить любовь. Строки в его дневниках о жене, по-моему, самое печальное и высокое, что писал когда-либо мужчина о женщине. Читая их, понимаешь, что такое одиночество и что такое верность.

Истину о человеке, тем более большом и сложном, как Блок (да и любом, наверное), нужно исследовать терпеливо. И когда эта истина тебя коснется, с особой остротой ощущаешь то целомудренное, прекрасное и ранимое, что живет в человеке. Постаревший, тридцатидвухлетний, он ночью писал о ней в дневнике: «Милая моя спит… Спи, милая, голубушка, если бы я мог тебе помочь». Она была за стеной. «Господь с тобой, милая. Спи».

«Согласна, — ответите, возможно, вы мне, — истина о Блоке сложнее, чем мне казалось, но разве это что-то меняет, разве не уходит любовь?!»

Да. Да.

Французский писатель Жюль Ренар в маленькой чудесной новелле рассказал о ночи. Он писал:

«Ночь снашивается от употребления.

Она снашивается не сверху, не в звездах. Она снашивается, как платье, которое волочится по земле, между булыжниками и деревьями, уходя в глубь мрачных пещер и сырых подземелий».

Так же снашиваются, наверное, и человеческие отношения. Нет! — я не зову оторваться от земли, чтобы «в звездах» попытаться сохранить крепость человеческих отношений. Я испытываю давно завистливую нежность к людям, которым удается звезды заставить опуститься на землю, чтобы ночь перестала «снашиваться».

Я пишу с нарастающим чувством тревоги: мне кажется, что вот, почти закончив книгу, я еще не передал читателю самого существенного. Я понимаю: может быть, нужно только несколько строк, чтобы этовошло в книгу, но вот же не выходят они из-под пера.

И я догадываюсь, почему не выходят: боятся!

Боятся, что истины, которые чувствуют себя в сердце естественно и уверенно, как дома, на белом листе бумаги стушуются от смущения и останется одна бесполезная красота слов.

А что, если вернуться к образу ночи, которая «снашивается» не сверху, не в звездах, а на земле, между булыжниками? Что еще рассказано о ней?

Дальше Ренар повествует:

«И каждое утро, когда уходит ночь, куски ее одежды, зацепившись, виснут где попало.

Так рождаются летучие мыши».

Кто-то, тоже из больших писателей, говорил о «летучих мышах одиночества». Образ необычайно точный и глубокий. Во-первых, потому, что летучие мыши, даже когда их много, летают каждая будто бы сама по себе. Во-вторых, в-четвертых и в-десятых, что может быть печальнее летучей мыши! И потом: странная она. Ее вражда с самым естественным в жизни — солнцем, ее колдовской дар ощущать мир, не видя. Так же странно человеческое одиночество.

И нет большего несчастья. Потому что каждый из нас рождается не для того, чтобы жить для себя, а для того, чтобы бытьдля других. Именно в отношениях с другими человек себя строит.

Строители в старину обладали многими секретами мастерства, которые были потом забыты, утрачены. Они, говорят, владели и тайной замкового камня. Казалось, сооружение вот-вот рассыплется, а оно стояло тысячелетия, разрушаясь лишь от «седой старины», потому что с непостижимой, сверхматематической точностью было найдено место закладки небольшого камня, державшего исполинские своды. Я думаю, что есть такой замковый камень и в человеческих отношениях. Имя ему — верность. И это тоже тайна (недаром Блок в одном из стихотворений писал: «…тайна верности твоей»).