«Ивановский миф» и литература

Не знающие друг друга, они воспевают — один красками, другой словами — одинаковые чувства, одну природу. Их роднит осветленная грусть, любовь ко всему, что лучится, теплится и зеленеет <…> Они никогда не видели друг друга, но мечты их встретились на маленькой коробочке из папье-маше: художник причудливо облек в краски стихотворение поэта „Леший“» [263].

Семеновский был глубоко благодарен Ефиму Вихреву за его открытие Палеха. В произведениях друга, по мнению поэта,

(«Ефиму Вихреву», 1933)

Ивановский вождь рапповцев В. Залесский в журнале «Атака» еще в 1930-м сигнализировал о том, что в книге Е. Вихрева «Палех», где сам тон рассказа «доказывает предельную степень обалделости автора перед чистым искусством палехских художников» (каков, однако, стиль! — Л. Т.), Семеновский предстает в своем истинном (читай, враждебном для рапповцев — Л. Т.) виде «мечтательного поэта» [264]. При этом В. Залесский не преминул отметить, что и тот, и другой писатель примыкали к группе «Перевал», находящейся под влиянием «идеалиста» А. Воронского.

А ведь прав был рапповский зоил по-своему! И Вихрев с его «Палехом», и Семеновский, не изменивший себе в тяжелейшие для него годы, действительно любили палехское искусство за чистоту духовного помысла, за сохранение лучших традиций народного искусства.

Палех обоим дорог тем, что в нем живет тайна русской души. Палешане — хранители пушкинского начала в искусстве, где воедино слились природа и творчество:

(«Надев измятую фуражку…»)

В процитированных стихах из палехского цикла говорится о лаковой миниатюре на темы пушкинского Лукоморья, созданной Д. Н. Буториным. Но это не простой перевод живописного создания на язык поэзии. Стихи Семеновского с тройным дном. Художник, постигая творчество Пушкина, выражает свое родное, заветное, а поэт пишет не только о Пушкине и Палехе, но и о том, что дорого его душе.

Лирическое произведение начинает являть определенное хоровое начало, где голос автора сливается с голосами непреходящего искусства и природы — хранительницы прекрасного. «Он, — писал о Семеновском Ник. Смирнов, — влюбленно вслушивался в старинный „сторожевой протяжный звон“, в кукование весенней кукушки или в курлыканье отлетных журавлей, не мог насмотреться на осенний лес, подобный Рублевскому иконостасу, или на весенний сад в цвету» [265].

Поэту, например, очень дорога заволжская сторона тем, что здесь, в Щелыкове, жил и творил А. Н. Островский. Среди произведений великого драматурга особенно привлекала пьеса-сказка «Снегурочка». И нетрудно понять почему. Таинственный мир берендеева царства был сродни легенде о граде Китеже, которая всегда волновала Семеновского. Возможно, будучи в Щелыкове, поэту приходилось слышать местное предание, побудившее драматурга к написанию «Снегурочки». Как-то Островский спросил мужика-старожила: почему болото за Переяславлем называется Берендеевым? Мужик рассказал драматургу следующее: «Мало, кто отважится заходить далеко в глубь его, но все же находились такие. От них стало известно, что посредине болота есть большой остров, где живут рослые, красивые, ласковые люди. Правит тем народом добрый, справедливый царь Берендей. Мужики живут, землю пашут в свое удовольствие, ни налогов, ни рекрутчины не знают. Молятся Яриле-солнцу, и потому солнце к ним щедрее на тепло, чем к другим. Было Берендеево царство давно. Теперь, кто бывал на болоте, его не видал. А берендеи, говорят, разошлись по всей губернии и стали жить по деревням, как наши мужики» [266].

В стихотворении «Заволжье» (1958) Семеновский создаст пленительный образ того милого его сердцу края, где рождалась одна из самых поэтичных пьес:

Семеновский в любую пору жизни не уставал напоминать об «узловой завязи природы с сущностью человека» (Есенин). Так называемая частная жизнь становится у поэта сакральным выражением этой завязи, спасительным началом в эпоху, говоря словами того же Есенина, «умерщвления личности». И в этом плане чрезвычайно важна в лирике Семеновского тема семьи, образы самых близких поэту людей: жены, сына.

Она в его стихах едина и многолика. Ее появление сродни весеннему порыву ветра:

(«Юных глаз счастливое сиянье…»)

Потом — «теплая красота» материнства. Великая благодарность той, кто подарила миру «задумчивого русоголового мальчика», чувствующего свое родство с окружающей его природой. Сын для поэта — часть того «софийного» бытия, приобщение к которому возвышает человеческую жизнь. Вглядимся в стихотворный портрет мальчика, запечатленный в стихотворении 1940 года «Пришла пора, когда…»: