Открытые файлы

— Даже вас не ставят?

— Достаточно часто. Я могу сказать, что сейчас мы абсолютно осознанно снимаем клип на очень серьезную и достаточно грустную песню, делаем это рискуя, чтобы просто не изменять самим себе, быть честными по отношению к себе. Это очень длинная песня, а радиостанции не любят длинных песен, больше 3,5 минут, а наша звучит 5 минут и 18 секунд. Она грустная и серьезная, а в эфире сейчас практически не звучит серьезная музыка, даже у поп-исполнителей все серьезные песни убрали, их нет. Но мы делаем это, и я понимаю, что еще будет тяжелая работа ради того, чтобы эту песню услышали люди. Потому что происходит страшнейший дисбаланс радиоэфира. Я не против развлекательной музыки, не против танцевальной музыки, даже всеми руками за. Пусть мальчишки и девчонки танцуют, пусть взрослые пятидесятилетние мужики танцуют, это очень хорошо, когда люди танцуют. Они в этот момент никого не режут, не убивают, даже, скорее всего, находятся в состоянии гармонии с собой. Но должно быть и что-то другое. И когда мы снимали клип, а там хор мальчиков и хор девочек, так вот, когда на съемочной площадке появились эти мальчики и девочки и запели, то у нас съемочная группа зарыдала, они начали плакать все! И я понимаю, что, наверное, искусство должно трогать и так...

— Как песня называется?

— «Белая птица»... Знаешь, я верю, что искусство должно вызывать улыбку и веселье, но должно вызывать и слезы и грусть. Чтобы это было полный набор эмоций. Поэтому наш альбом, который мы сейчас готовим к выходу, кажется мне в этом отношении очень гармонично сбалансированным. Там есть пара абсолютно дурацких, разгильдяйских песен, есть несколько очень лирических песен, прямо настоящая любовная лирика, и есть несколько очень серьезных песен.

Мы делаем небольшой перерыв и пьем кофе. И вспоминаем тех, кто когда-то играл в группе, но ушел из нее по тем или иным причинам. Потом я снова включаю диктофон.

— Ты говорил о том, что многие уходили из группы, не веря в ее будущее, я сейчас вспоминаю лето 1994 года и свой разговор с Бегуновым — он тогда просто не знал, что будет дальше. А у тебя самого была вера, ты в то время уже полностью ставил на это дело?

— Наверное, стопудовой веры у меня не было, но не было и страха, что если завтра все закончится, то для меня это станет трагедией. Удивительная вещь, но я никогда этого не боялся. Я и до сих пор этого почему-то не боюсь. Естественно, что у меня нет уверенности, что это будет вечно, ведь я понимаю, что та сфера, в которой мы работаем, должна быть востребована. А то, что я песни пишу... Вот иногда еду в такси, водитель говорит, что пишет стихи, и мне их читает. Я говорю: — Хорошо, что ты стихи пишешь. При этом ты баранку крутишь, но стихи пишешь. Значит, ты достаточно романтичный человек, ты все еще переживаешь, не очерствел, не окаменел. Но, занимаясь этим профессионально, ты, конечно, должен находить слушателей. Люди должны ходить на концерты, люди должны покупать CD. Это и есть ответ: я не был уверен, но я и не боялся. Многие из тех, кто ушел, наверно, думали, что я вот здесь еще год просижу, там, в большом мире, все закончится, а тут что у меня есть еще? А у меня ничего больше нет!

— Но ЧАЙФсейчас это бренд, который дает деньги.

— Я тоже думаю, что на данный момент ЧАЙФ — это уже такой бренд... Ведь весь шоу-бизнес, вся музыкальная сфера, как и писательская, и, наверное, любая сфера, которая связана с искусством,— это Космос. Где есть определенные центры притяжения, или, наоборот, отторжения, но важно выйти на хорошую орбиту. Хорошая орбита позволяет так или иначе двигаться достаточно уверенно и занимать правильную позицию. Как только ты понимаешь, что орбита у тебя начинает снижаться, то должен сделать очередное усилие для того, чтобы набрать заданную высоту. Писатель должен написать новую хорошую книгу, музыкант должен записать новую хорошую песню.

— Но еще меняется время и меняются требования времени. И очень часто происходит несогласование тебя самого и этого времени. Многие из наших хороших с тобой знакомых на этом и погорели.

— В этом отношении нам немножко легче, потому что мы себя достаточно комфортно воспринимаем в современных реалиях. Потому что много общаемся с молодыми людьми. У нас дети в возрасте 21— 24 лет, самый активный возраст, те, кто делает сейчас эту среду. Мы общаемся с их друзьями. Такие же молодые люди приходят на наши концерты, это основная аудитория, мы с ними общаемся.

— На концерты молодые в основном ходят?

— Разные есть концерты. Понятно, что если концерт в каком-нибудь Ново-Заполярном, то там молодых людей по факту нет. Там люди работают вахтовым методом, и в основном все люди старше 30 лет. А на концертах в Екатеринбурге, в Москве, в Перми, в Нижнем Новгороде, конечно, все иначе. Если это концерт в клубе, то 80% молодых и 20% из старой гвардии. Если это концерт в ККТ «Космос» у нас в Екатеринбурге, то, скорее всего, будет наоборот: 80% — люди взрослые, но придет и 20% молодых людей. Нам повезло, что мы не взрослеем вместе со своей аудиторией. И что на наших концертах появляются новые молодые люди, которые становятся нашими слушателями. Есть такой термин — не помню, сам я его придумал или где-то прочитал,— «доверие улиц». В той штуке, которая называется «рок-н-ролл», это очень важное понятие. Насколько к тебе как к музыканту есть доверие с улицы. Вот к нам доверие улицы есть. Мы заходим на базу (имеется в виду студия), рядом ПТУ, и вот эти мальчишки подбегают и абсолютно искренне что-то спрашивают, говорят добрые слова, берут автографы.

— Это учитывая, что ты давно не пишешь песен типа того же «Ободранного кота».

— Да, для них, казалось бы, в нашей музыке сейчас ничего нет. А они просят «Блюз городских окраин» сыграть и еще что-то подобное. И я стараюсь объяснить: ребята, самое честное, что я сейчас могу сделать, так это лишь вспомнить то ощущение и передать его, но я уже не тот, я не из этой стаи. Гораздо более буржуазный...

— Ты уже из другой стаи, но ведь ЧАЙФи буржуазность — это... Просто я хорошо помню ранний ЧАЙФ, те же «Парни с городских окраин», тот же «Ободранный кот», та же «Белая ворона» — абсолютно небуржуазные песни, по-настоящему постпанковские. И это было совершенно для вас естественно. Хотя это было давно, сейчас вы успокоились, действительно перешли в разряд суперзвезд. Не по аналогии с Западом, ведь наши звезды по сравнению с Западом, конечно, не звезды...

— Я бы сравнивал наш шоу-бизнес с французским, итальянским шоу-бизнесом, но не с английским, и уже явно не с американским!

— Но насколько эта жизнь изменила тебя всерьез? И насколько ты сам испытываешь комплекс от своей буржуазности? Или не испытываешь?

— Мы изменились очень сильно. И не только физиологически, взгляды на многие вещи изменились. Я часто испытываю некий дискомфорт. Да, и сейчас мы играем песню про кота, но очень редко. Вот 20-летие было, и мы играли про кота, и я очень старался. Но я понимаю, что когда пою, что «Я ободранный кот, я повешен шпаной на заборе!» — ну ни фига я не ободран. И не поверит мне никто, вот в чем дело. Лоснящийся такой котяра с сытой рожей. Но тут же я вспоминаю ощущения от того себя, начала 80-х годов, и вот от имени того героя получается ретранслятор. Насколько получается — не мне судить. Но ощущение дискомфорта есть, поэтому мы редко играем эти песни. А «Белую ворону» играем на каждом втором концерте. Отчего-то она получилась вне времени, там такая панковско-эротическая история, которая работает до сих пор. Она и меня волнует, моих сверстников волнует до сих пор. «Приходи ко мне ночью, будем слушать "Маяк" — почему бы и нет? В любом случае, все это волнует. Я думаю, что мы остались очень не успокоенными, и мы по-прежнему ироничны к самим себе. Я понимаю, что в песне «Волна простоты», где я пою, что люблю со всеми быть на ты — да не люблю я со всеми быть на ты. Не люблю панибратства и с трудом его переношу. Пытаюсь отшучиваться, когда подходят мужики сфотографироваться на телефон и начинают меня обнимать. Я им говорю: можно без интима, я с мужчинами не привык обниматься... Хотя понимаю, что дело именно в том, что я панибратства такого не люблю. И сам частенько с людьми говорю на вы именно для того, чтобы задать эту дистанцию. Я начал дорожить своим личным пространством. Если раньше оно было открыто для всех, то сейчас я думаю, что вокруг каждого из нас появилась некая закрытая зона, куда мы очень неохотно пускаем людей. И это многих нервирует. Потому что знают наши ранние песни, и все еще существует образ таких рубаха-парней — демократичные, простые пацаны, с которыми вроде бы можно водки выпить и поговорить о чем-нибудь... А тут они натыкаются на стену и просто обламываются. Это заметные изменения. Безусловно, изменился финансовый уровень. Если я хочу купить гитару, то я ее покупаю. До тысячи долларов я могу купить любую гитару, если она мне нравится, не задумываясь. После тысячи начинаю думать, а зачем мне такая дорогая гитара, не такой уж я и виртуоз. Ну и приятно жить в хороших бытовых условиях, зная, что наши семьи как минимум не нуждаются в средствах. И появилась такая расслабленность из-за этой финансовой независимости, да и менее агрессивными мы стали именно из-за этого. Потому что люди из-за чего становятся агрессивными? Потому что не могут решить какие-то свои вопросы и начинают нервничать. Это как когда ты играешь в преферанс с компьютером, и у тебя не складывается, и ты начинаешь нервничать, становишься агрессивным. А у нас нет поводов для агрессии... Я нашел для себя хитрое такое объяснение этому перетеканию из того состояния группы ЧАЙФ конца 80-х в нынешнее: было время, когда окружающий нас мир представлял из себя стоячее болото. И в этом болоте надо было быть источником раздражения, понервировать его неправильным пением, неправильным звуком, неправильными словосочетаниями. Быть раздражителем. И это было предназначением группы ЧАЙФ, это было тогда для нас очень естественно. Сейчас наоборот, состояние людей вокруг нестабильное, нервное, взбалмошное, и мне кажется, что мы можем быть не раздражителем, а наоборот, гармонизатором. И чтобы каждый концерт группы стал неким стабилизатором. Безусловно, не все должны этим заниматься, должны быть молодые, кто по-прежнему будет петь о сексуальной революции, о какой угодно революции, быть недовольными политической системой. То есть быть бомбометателем в 18—25 лет — это нормально...