Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Вот как о нем писали — цитирую не подбор наиболее страстных цитат из разных статей, но то, что вывалено всего лишь в одной, подряд и сразу:

«…Трудно разделить поэму Егора Исаева „Суд памяти“ на строки большей или меньшей удачности, она написана на одном дыхании…»

И еще: «Особая сила и ценность „Суда памяти“ — в той необычайно яркой поэтико-философской образности… Изумительно прост и содержателен уже сам исходный образ… Детализация у Е. Исаева до предела насыщается… Поэт смело берет самые „высокие“ ноты… Ни одна строка поэмы не оставляет впечатления выспренности… Все по-земному сказочно, и все правда…»

Это — словно рукопись Ференца Листа, где, как шутили Ильф и Петров, на первой странице указано «играть быстро», на второй — «очень быстро», на третьей — «гораздо быстрее», на четвертой — «быстро, как только возможно», и все-таки на пятой — «еще быстрее».

Но что-то не шутится.

Писал об Исаеве критик, выделявшийся относительной одаренностью среди тех, кто служил, как и он, официозу (конкретно — Всеволоду Кочетову). И когда он внезапно и рано, еще молодым, умер, у меня, помню, вырвалось:

— Господи, и стоило ради этого жертвовать тем, чем он пожертвовал?

Разумелось: ради карьерной удачи, оборвавшейся вместе с жизнью.

Возглас мой, конечно, не отличался логичностью: ну а если бы он прожил Мафусаилов век, тогда — стоило бы? И все ж, вновь задавая вопрос о «загробной жизни», который равен вопросу о прижизненной репутации, не хочешь, а произносишь осточертевшее слово: самоубийство. Надругательство над собой, над своим талантом.

Вот уж в чем неповинен Егор Исаев. Ему ничего в себе не пришлось убивать. Феномен его — лауреата Ленинской премии, Героя Социалистического Труда, секретаря СП, куратора всей отечественной поэзии, даже и по числу стихотворных строк сочинившего всего ничего, — этот феномен поражал катастрофическим несоответствием того, что и как писал он, и того, чтó и как писали о нем.

Как писал он?

Вот, чтоб не искать далеко, строки, расхваленные в той, цитированной статье. Оцененные как «особое», «самое», «изумительное».

Начнем, благословясь:

Или:

«Необычайно яркая поэтико-философская образность… Все по-земному сказочно, и все правда…»

Хотя на самом деле приходится, отложив для совсем иных случаев эстетические критерии, рассуждать о грамотности. Верней, о неграмотности.

«…Но перед ними Гитлер не сидел…» Исходя из простейшей синтаксической логики, ясно: по-русски следовало сказать, что перед ними сидел не Гитлер, а я. Разница! Да и дальше претензии возникают не выше и не сложнее возни с начинающим автором, про которого не поймешь: бездарность ли он или всего только неумеха?

Что сказали б мы робкому неофиту?

Во-первых, спросили б, с чего эти строки дергаются в плясовом ритме. Во-вторых: к чему здесь следует отнести это «как все»? К отливанию пуль? В-третьих, и, может, в главных: само сочетание «отливать пули» в России чаще всего означает «врать», отчего возникает коварный, ничуть не загаданный автором юмор. Он ведь взялся рассказать о том, как немец-солдат собирает ради наживы на бывшем учебном стрельбище ушедший в землю свинец, за каковое кощунство на героя поэмы и рушится благородный авторский гнев. Вершится суд памяти…

Кстати, вот и еще вопрос-замечание. Так ли ужасна эта затея рядом, допустим, с промыслом тех, кто рыщет по рвам, отыскивая средь останков расстрелянных золотые кусочки? Стрельбище ведь, и учебное, тир, а не смертная яма…

Пафос способен, как ничто иное, выдавать искусственность страсти. И когда Исаев нас грозно спросит: «Вы думаете, павшие молчат?», тут же заторопившись продолжить: «Конечно — да — вы скажете. Неверно!», то как-то не привлекает роль послушного дурака. Ибо — сыщите мне идиота, который не расслышит в этой риторике патетического подвоха и спроста сунется со своим доверчивым «да». Еще и — «конечно»…

И вот: «Дорогой Егор! Ты написал…» (и далее все в духе уже цитированного панегирика), восклицал в «открытом письме» поэт Игорь Шкляревский. Эге, подмигивал я себе самому, ища разгадки: не зря я давно приметил за ним лукавую склонность к сервилизму. Безоговорочно восторгался и Сергей Наровчатов, книжник, человек серьезной культуры; что ж, приходилось напоминать себе о его карьерно-идеологическом повороте, о превращении в литературного бонзу. Ликовал критик Станислав Лесневский, ревнитель Блока, и…

В общем, и тут я искал конкретного объяснения, пока не понял, в чем дело.

В том, что это — общественная беда, поделом ниспосланный нам потоп, в котором гибнут последние следы Атлантиды, то есть предаваемой нами культуры. Что жалкий Исаев, с его неудобочитаемыми поэмами, вознесенный на гребень волны (если уж подхватить сравнение с потопом), — не существенней, не важней, чем случайное суденышко. Что его величание — это закономерно достигнутая нелепая крайность, предел абсурда, окончательно заменивший трагедию фарс.

Что Егор Исаев войдет в историю литературы — невероятно. Но, право, это имело бы смысл. В самые кризисные моменты, когда эстетические критерии падают до нуля и переходят в разряд отрицательных величин, неплохо было бы доставать с полки учебное пособие — поэму «Суд памяти» с приложением избранных восторгов. Мол, образумьтесь, люди двадцать первого века! Вот что, случалось, хвалили те, что были вас не глупей! Вот как действует на рассудок и вкус инерция общественного падения! Приглядитесь к себе: может, и с вами то же?..

Как Брежнев с Черненко подали нам сигнал: дальше в этом стыде пребывать невозможно, как угодно, только иначе, — так, докатившись до триумфа Егора Исаева, наша словесность должна была что-то с собой совершить.

Что?

Но тут за нее, как обычно, решили сверху. Началась перестройка.

Заговор против чувств

Самый читающий

…Но тут началась перестройка.

«Порвалась цепь великая…» И — в точности по Некрасову: «Порвалась, — расскочилася: одним концом по барину, другим по мужику!..»