Веселые человечки: культурные герои советского детства

Этот момент в волковском «Волшебнике…» 1939 года (там Железный Дровосек наступает на лягушку) произвел большое впечатление на одного из критиков — Юрия Нагибина. По его мнению, этот эпизод сообщает суровую правду о природе детства и капитализма:

«У Железного Дровосека нет сердца. Казалось бы, он должен быть жесток и „бессердечен“, — напротив, он преисполнен величайшей доброты, сострадания и жалости ко всем слабым! преследуемым. У него нет сердца — и он поддается первому импульсу доброты. „Вам, у которых есть сердца, вам хороша Вы сумеете оправдаться в своих собственных глазах, если кого-нибудь обидите. Но я, человек без сердца, должен быть осторожен. Вот если я получу от волшебника Гудвина сердце, тогда я и не буду беспокоиться о разных козявках“».

Так неожиданно и удивительно пробуждает эта книга у ребенка новую мысль о коварстве, хитрости и эластичности человеческого сердца. Не надо забывать — книга написана американцем, для детей, живущих в среде, где царит жестокая борьба за существование. Но этот американец — писатель искренний и честный и едва ли не сознательно открывает детям «сердечную» тайну своих сограждан (Нагибин, 60) [307].

Волков был очень чуток к первым критическим отзывам на «Волшебника…» и не упускал возможности воспользоваться предложениями по улучшению текста (так, в переиздании 1959 года Тотошка обретает дар речи — подозреваю, что в ответ на полученное двадцатью годами ранее замечание одного критика о том, что все остальные животные в Волшебной стране умеют говорить, а дети ждут от сказки логической последовательности). Волкову, конечно, не хотелось вспоминать — и уж тем более напоминать читателям — о том, что его сказка была «написана американцем, для детей, живущих в среде, где царит жестокая борьба за существование». Поэтому в рамках общей программы по разрыву отношений русского «Волшебника…» с американским эпизод, в котором Железный Дровосек наступает на лягушку, был вообще вымаран из более поздних изданий.

Всеми правдами и неправдами стремясь превратить солому перевода в золото оригинала, который и сам потом будет переведен «на тринадцать языков», Александр Мелентьевич Волков поступал вполне в духе законов советского культурного строительства. Желание Волкова утвердить советский или русский приоритет на всё (в данном случае — предъявить права на «Волшебника страны Оз») лишь слегка опередило эпоху, и хотя бы в этом смысле его творение «оригинально».

Появление Волкова в детской литературе в конце 1930-х годов ознаменовалось работой над двумя книгами одновременно: «Волшебником Изумрудного города», впервые опубликованным в 1939 году, и историческим романом «Чудесный шар», который вышел в 1940-м, но, если верить автобиографическим признаниям Волкова, начат был раньше «Волшебника…» (см. Волков 1971, 76) [308]. У этих книг общий центральный образ — воздушный шар — и общая миссия: присвоить западные идеи и изобретения (страна Оз, воздухоплавание), приписав их происхождение России («Чудесный шар») или, во всяком случае, «обрусив» их изобретателей («Волшебник Изумрудного города»), Гудвин, обманом превративший Волшебную страну в свою личную империю, — профессиональный аэронавт (как в американской, так и в советской версии) [309]. И «Чудесный шар», и «Волшебник Изумрудного города» — это беллетризованные повествования о полете человека на воздушном шаре, которые связаны разом с воздухоплаванием и надувательством.

В автобиографических заметках, опубликованных в 1971 году в журнале «Детская литература», Волков рассказывает об «озарении», предопределившем его карьеру детского писателя:

Серьезно заниматься литературой я стал в середине тридцатых годов, после того как переехал в Москву. Однажды, читая старинную книгу, я натолкнулся на интересный факт: русский человек поднялся на воздушном шаре задолго до того, как это сделали братья Монгольфье. Этой послужило основой для моего первого исторического повествования, которое я вначале назвал «Первый воздухоплаватель» (Волков 1971, 76).

На самом деле Волков «натолкнулся» на чрезвычайно сомнительный эпизод в истории русской и советской культуры, а именно — на раздел, посвященный истории русской авиации, из записных книжек 1819 года А. И. Сулакадзева — известного коллекционера и печально известного фальсификатора (эти записи Сулакадзев преимущественно приписывал некоему Боголепову о котором не имеется никаких других свидетельств) [310]. Фрагмент из этой рукописи, впервые опубликованный в 1910 году, и вызвал интерес Волкова. Вот этот загадочный текст, вдохновивший писателя и ставший эпиграфом к его роману:

«1731 года в Рязани при воеводе подьячий Нерехтец Крякутной фурвин зделал как мяч большой надул дымом поганым и вонючим, от него зделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и потом ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву и хотели закопать живого в землю, или сжечь» [311].

Получившийся в итоге роман о триумфе русского воздухоплавания имеет мало общего со злоключениями загадочного Крякутного. Волков сочиняет уйму новых персонажей (сам Крякутной превращается у него в Дмитрия Ракитина, купеческого сына, вернувшегося в Россию после долгих лет изучения архитектуры за границей), а история разворачивается не в 1731 году, а двадцать пять лет спустя. В 1940 году роман выходит в свет, и в журнале «Детская литература» тут же появляется весьма враждебная рецензия. Критик возмущенно заявляет, что автору следовало бы придерживаться «фактов»:

Важно отметить: с точки зрения критика, главная заслуга Волкова в «Чудесном шаре» состояла в том, что он обратился к истории, рассказанной Сулакадзевым, а главные недостатки нового романа — в том, что Волков якобы ослабил впечатление от грандиозных воздухоплавательных успехов России, намекнув, что интерес героя к полетам коренится в его иностранном образовании, и в том, что автор перенес действие на двадцать пять лет вперед против даты, указанной в «записях Боголепова»: пусть эта история все равно произошла до полета братьев Монгольфье, но ведь могла произойти еще раньше! Однако все же это сочинение, с точки зрения рецензента, обещало вызвать огромный интерес к записным книжкам Сулакадзева после публикации волховского исторического романа.

Даже самый беглый обзор долгой и затейливой истории упомянутого рукописного фрагмента показывает нам, что Александр Волков, преподаватель математики и детский писатель, удивительным образом предвосхитил одну из самых впечатляющих идеологических кампаний эпохи позднего сталинизма.

Ничто в рукописи «О воздушном летании в России от 906 г. по Р. Х.», написанной почерком Сулакадзева, не давало оснований считать ее надежным историческим документом. Однако, несмотря на явное отсутствие свидетельств существования летописца Боголепова и воздухоплавателя Крякутного, в русской и советской истории было несколько отчетливых периодов когда предположение, что некий русский на воздушном шаре на полвека опередил братьев Монгольфье, оказывалось слишком уж заманчивым.

Интерес к рукописям Сулакадзева возник сразу после публикации в 1910 году и не угасал, пока в дело не вмешались война и революция. Однако за этот краткий период история Крякутного успела попасть в статью «Аэронавты» незавершенного Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1911–1916) (т. 4, с. 455–456; автор статьи — С. А. Бекнев) и в ряд других дореволюционных источников, посвященных истории авиации в России. В их числе — вышедшая в 1912 году «Азбука воздухоплавания» К. Е. Вейгелина, автор которой рассуждает о том, что если бы попытка несчастного Крякутного встретила не столь враждебный отклик, то честь именоваться пионерами полетов на воздушном шаре по праву принадлежала бы русским, а не французам [312].