Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции)

Мы здесь настаиваем лишь на крайних последствиях этого феномена: создании, путем интеллектуальной тренировки и социального отбора, во-первых, некоторого нравственного состояния, затем совокупности политических направлений, которые, будучи по своей природе неподвластными условиям реальной жизни и общества, от этого не перестают быть делом некоей группы, результатом некоей коллективной работы, такой же бессознательной и объективной, как обычаи или фольклор. Террористическое законодательство в столь малой мере есть дело отдельных теоретиков или сговорившихся политиков, что основные декреты Конвента очень часто лишь узаконивают уже совершенные поступки: так случилось с законом о подозрительных (17 сентября

237

1793 г.), который общества применяли в Понтарлье уже 10 сентября, в Лиможе в тот же день, в Монпелье 17-го и которого общества Баланса и Кастра настойчиво требовали 3-го и 17-го, и т. д. [153]; так случилось с законами о максимуме, за которые проголосовали во всех обществах за год до этого и которые были применены большинством этих обществ; с законом об обобществлении продовольствия, чей план, набросанный вчерне 9 октября 1793 г. южными обществами [154], скопировал Конвент в ноябре 1793 г., и т. д. На все большие общественно значимые проблемы у «социального» общественного мнения готов ответ — такой же спонтанный, такой же естественный, как и ответ реального общественного мнения, но гораздо более ясный и быстрый — однако всегда противоположный, как противоположны условия, в которых формируются одно и другое.

Вопрос в конечном счете заключается в том, чтобы узнать, которое из двух будет повелевать. Но это конфликт, не имеющий аналогов, его нельзя смешивать с борьбой учений или партий — революция против реакции, разум против догмы, свобода против власти. Здесь речь идет не столько о том, кто победит, сколько о том, на каких позициях будут биться. Общества мысли — это не социализм, но это та среда, где социализм может в безопасности взойти, вырасти и воцариться, когда ничто этого не предвещает, как в ложах 1750 г. Реальное общество — это не контрреволюция, но та позиция, где революция проиграет, где власть, иерархии выиграют, даже если все будет революционизировано,

238

люди и законы, как во Франции в термидоре II года, как только было сброшено якобинское иго.

Часто говорят, что общественное мнение бывает разным в зависимости от условий, в которых оно формируется, от способа проведения опроса. Одни и те же люди будут судить по-разному: находясь в обществе мысли, то есть вне контакта с реальностью, не имея другой ближайшей цели, кроме лишнего голоса, который надо завоевать, аудитории, которую надо убедить, — или каждый отдельно, будучи при своем деле, в своей семье, со своими задачами: это вопрос ситуации, а не учения или убеждения.

Но обычно ограничиваются этим избитым замечанием; то есть вопреки собирательным выражениям — «народ», «общественное мнение» и т. п., желают рассматривать лишь один миг и одного человека, никогда группу и продолжительность. Конечно, этот момент, этот человек — случайные, ничем не отличающиеся от других: значит, это общий факт. Но они от этого не становятся менее уникальными в своем роде, отдельными: значит, это не коллективный факт. Не надо смешивать всех и первого встречного, всегда и все равно когда.

Чтобы разглядеть социальный закон, надо понять, что этот бессознательный фактор общественного мнения — положение участника обсуждения — сохраняется: общество постоянно; что он устраняет все другие: общество закрыто; что он укрепляется: общество вербует людей и «очищается», ассимилирует и исключает людей и идеи, и все время в одной заданной им плоскости. И тогда незаметная для одного случая, в одном пункте разница становится пропастью; точка зрения одного момента становится ориентацией, законом особого мира и особой среды. Развивается такое умонастроение, устанавливаются такие

239

отношения, создается такая духовная и умственная жизнь, которые являются просто загадкой для реального мира и в итоге сводятся к изначальной противоположности между обществом мысли и реальным обществом. В первом преуспеет лишь то, о чем говорят как о таковом, что сообщают как таковое, даже если это ничто; во втором, в мире труда и старания, нужно только то, что есть как таковое, даже если оно и не выражается словами.

По какой дороге пойдет общественное мнение, или, вернее, какая из видов общественности — социальная (кружковая) или реальная — будет признана сувереном, объявлена Народом, или Нацией? Таков вопрос, поставленный в 1789 г., на который был дан решительный ответ осенью 1793 г.

Большое политическое событие этой осени — официальное воцарение социальной, кружковой общественности. Новая сила, которая была тайной в ложах 1789 г., официозной в клубах 1792 г., больше не допускает никакого раздела; нет больше ни народа, ни общественного мнения вне, помимо ее. Общества присваивают и бесконтрольно осуществляют все права, которые новый режим только что отнял у массы избирателей. Народ потерял право избирать своих магистратов в законные сроки и в законных формах; общества же приобретают право очищать их как вздумается и сколько угодно [155].

240

Народ систематически обезоруживали, вплоть до последнего охотничьего ружья; общества же вооружаются. Даже больше: формируя специальные корпуса, «революционные армии», которые они очищают, направляют, за кем надзирают в войне с «внутренним врагом» [156]. Верно и то, что они никогда не были ни такими многочисленными — около 1900 в январе 1794 г., согласно переписи министерства внутренних дел [157], — ни такими дисциплинированными, «объединенными», как с поражения жирондистской ереси, ни столь посещаемыми, как после сентябрьского «страха» [158], сразу же после ареста подозрительных. В них укрываются, как в церкви во времена права убежища, — все остальное может быть в любой момент реквизировано, конфисковано, арестовано.

Так, прежде чем сменить правительство в 1794 г., Франция поменяла в 1793 г. народ. Правит такая сила, которая, конечно, была коллективной идеей

241

и волей, — следовательно, общественностью и народом, а не группой и не партией, — но которая не есть общественность. Место народа занял такой народ, который более чужд его инстинктам, интересам и духу, чем англичане из Йорка или пруссаки из Брауншвейга. Что же тут удивительного, если законодательство, сделанное по меркам одного, оказывается для другого смирительной рубашкой, что счастье одного — это террор для другого, что законы, необходимые одному, невозможны для другого?

2. Власть

Но тут-то и возникает главное затруднение: применить эти невозможные законы; эту опасную задачу возлагает на Малый Народ сама его победа. Действительно, теперь речь идет уже не о том, чтобы, как в золотой век масонских лож, добиваться одобрения «республики словесности», града облаков, путем безобидных умственных построений; но уже о том, чтобы править людьми, распоряжаться интересами: и совсем не для этого созданы общественное мнение и его литература. При первом же контакте с этим миром расчет законодателей опровергается, причем опровержения не заставляют себя ждать и неделю.

Например: плохо снабжаются рынки; Конвент декретом от 11 сентября 1793 г. запрещает торговлю зерном вне рынков: рынки тотчас же пустеют. Когда стали дефицитными и дорогими продовольственные товары, Конвент декретом от 29 сентября снижает розничные цены в расчете на то, что снизятся и оптовые, поскольку продавцы испугаются, что не смогут сбыть товар; но оптовые цены оста-

242