От берегов Босфора до берегов Евфрата

Необходимо как следует почувствовать и то, что вопрос соб­ственной «идентичности» стоял для сирийского этноса в прин­ципе иначе, чем для коптского. С коптами дело обстояло прос­то: они — прямые и более или менее «чистокровные» потомки древних египтян. С сирийцами дело обстояло вовсе не так прос­то: это потомки арамейцев, но также амореев, хананеев и фи­никийцев, прочих западносемитских народностей, но также на­родов Месопотамии — и кого, кого еще! Конечно, они были объединены общностью языка, культуры и достаточно живого самосознания; но силою вещей самосознание это должно было иметь иную структуру, чем самосознание коптов, быть более «открытым».

Если, однако, между эллинизмом Антиохии и сирийской на­родностью и не было непримиримого антагонизма, противоре­чие оставалось; вовсе не случайно, что, когда к IV в. наступает время для становления самобытной сирийской литературы на народном языке, литература эта приобретает свои очертания на почтительном расстоянии от Антиохии — в северной Месо­потамии, вокруг городов Нисивина и Эдессы. Употреблявший­ся там диалект и лег в основу сирийского литературного язы­ка. Совершенно аналогичным образом литературное творче­ство на коптском языке делает тогда же свои первые шаги под знаком гегемонии так называемого саидского, то есть верхне­египетского диалекта, развившегося вдали от Александрии. Так география культуры выявляет пространственно и делает нагляд­ной духовную поляризацию, по-своему шедшую в каждой из эл­линизированных стран Ближнего Востока: что для Египта — спор Фиваиды с Александрией, то для Сирии — спор Эдессы с Антиохией.

Открылся этот спор неудержимым натиском греческого на­чала, на долгие века перехватившего инициативу. Позиция вос­точного начала долго оставалась оборонительной. Оно или ухо­дило с поля битвы за культуру в консервативную область быта и культа, или принимало навязанные ему условия игры; и тогда книжники Востока, начиная с вавилонянина Беросса и египтя­нина Манефона еще в III в. до н. э., включая иудея Филона Александрийского (I в. до н. э. — I в. н. э.), наперебой спеши­ли облечь отеческие предания в обязательную упаковку грече­ских форм слова и мысли [9]. Но если уж необходимо становиться писателем греческого языка и греческого типа, многие находи­ли для себя более заманчивым стать попросту греческим писате­лем. По этому пути пошли наши знакомцы Мелеагр из Гадары и Лукиан из Самосаты, снисходительно посмеивающиеся над собственным сирийским происхождением. Лишь постепенно Восток готовится стать более сильным партнером диалога. Во времена Мелеагра этим еще и не пахло; но одновременно с Лукианом жил совсем другой сириец — христианский писатель Татиан. Апологетический труд последнего «Слово к эллинам» написан по-гречески и обращен, как явствует из заглавия, к гре коязычной публике; но в яростных нападках автора на все гре­ческое мы уже ощущаем не только вражду христианина к языче­ству, но и неприязнь сирийца к эллинизму, когда-то навязанно­му его предкам. Первое служит санкцией для второго. Не при­ходится удивляться, что вскоре после этого трактата, в 172 г., Татиан вернулся в родную Сирию и работал над арамейским сводным переводом Евангелий (так называемый Диатессарон, или evangeljon da-mehallete).

Сирийцы и копты

Вообще христианство послужило важнейшим стимулом для внезапного высвобождения сирийской и коптской самобытно­сти. Его роль трудно описать в немногих словах. Оно так реши­тельно потребовало переоценки ценностей эллинизма, что людям греко-римской цивилизации приходилось, принимая новую веру, смиряться перед восточными «варварами», идти к ним на выуч­ку. Образованные христианские писатели со времен Климента Александрийского (ум. ок. 215) наперебой доказывают, что эл­лины всему научились от варваров, что все науки и искусства пришли с Востока, что восточная цивилизация много древнее греко-римской; они спешат вспомнить, что Фалес и Солон, Пи­фагор и Платон искали мудрости в Египте — и притом, как им хочется думать, не у одних египтян и вавилонян, но также у на­родов Ветхого Завета: Платон оказывается учеником пророков. В раннехристианской литературе необычайно часто вспомина­ются презрительные слова, вложенные Платоном в уста египет­ского жреца, собеседника Солона в Саисе: «О Солон, Солон! Вы, греки, вечно останетесь детьми, и не бывать эллину старцем; ведь нет у вас учения, которое поседело бы от времени!» [10] И носталь­гия по материнскому лону восточной мудрости, и склонность к самокритике искони были присущи греческой культуре, но в го­ловах и сердцах крещеных адептов этой культуры подобные тен­денции делаются сильны как никогда ранее. В своей вере хрис­тиане склонны были видеть сами и предлагать другим «врачева­ние эллинских недугов» (так озаглавил свой полемический труд церковный писатель V в. Феодорит Киррский, уроженец Антиохии). Под действием таких настроений само слово «эллин» на тысячелетие становится одиозным синонимом «язычника». Мы уже видели, что люди греческого языка и греческой культуры с наступлением Средневековья стали называть себя «ромеями». У них были к тому, разумеется, основания позитивного рода, связанные с пафосом преемства государственности, но одно ос­нование негативного рода — нежелание называться «эллинами».

Не нужно ничего упрощать. Было бы абсурдно видеть в хрис­тианстве что-то вроде козырной карты в игре «Востока» против «Запада». Оно не было восточной религией, оно было универ­сальной религией, и его историческая судьба это подтвердила. Оно осталось религией Средиземноморья, когда отошла в про­шлое позднеантичная мода на восточные культы. Как вера и как сознательная программа церковной организации, христианство ни перед кем не ставило цели — ориентализировать строй грекоязычной литературы и вызвать к жизни расцвет негреческих литературных форм. Но силою вещей оно не могло не дать но­вые шансы этим тенденциям. Христианство как предмет истории религий, вообще истории идей — это одно; факт христианства как один из равноправных компонентов конкретной историколитературной и, шире, историко-культурной ситуации — совсем другое. Победа самобытности сирийского и коптского слова над диктатом эллинистической нормы не вытекала прямо ни из док­трины, ни из «сущности» христианства; она косвенно, однако не­избежно стимулировалась именно фактом христианства — на­ряду с иными, совсем иными фактами тогдашней жизни.

Напомним хотя бы о поразительной попытке сириянки Бат- Заббаи, которую греческие и латинские историки называют Зенобией, правительницы сирийского города Пальмиры, основать империю Востока, в которую к 270 г. вошли Сирия, Египет и Малая Азия. Империя просуществовала года два; но это был уже эскиз ранневизантийской, более того, раннеисламской дер­жавы, начало совершенно нового цикла, которому предстояло быть через четыре столетия продолженным в халифате Омейядов со столицей в сирийском городе Дамаске. Бат-Заббаи была язычницей, однако характерным образом проявляла исключи­тельную терпимость к своим христианским подданным и даже позволяла христианскому (еретическому) епископу Павлу Са- мосатскому играть роль первого человека в Антиохии; когда мы узнаём, какой гнев вызывало у некоторых единоверцев мирское поведение этого блистательного «князя церкви», трудно удер­жаться от чувства, что здесь и церковь встретилась со своим собственным будущим. В Риме епископа еще могли вывести на растерзание львам, а в Антиохии Павел уже чувствовал себя но­сителем официально санкционированной власти. И это не ис­ключение. В землях и городах, лежавших на границе между Римской и Персидской державами, воля к самобытности, от­талкиваясь как от греко-римского язычества, так и от иранско­го зороастризма, имела в христианстве желанного союзника. За очень популярной у сирийских христиан легендой, согласно которой полузависимое восточносирийское царство Осроена со столицей в Эдессе стало христианским еще при царе Авгаре V Черном, будто бы состоявшем в переписке с самим Христом, то есть в первой половине I в., кроется какая-то историческая реальность; во всяком случае, преемник и тезка этого монарха Авгар IX (179—216) был крещен, а граждане Эдессы гордились давностью своей приверженности к христианству. Характерно, что, когда после 216 г. Осроена была поглощена Римской импе­рией, положение христиан резко ухудшилось. Еще одним по­граничным царством была Армения; ее христианизация при ца­ре Трдате III произошла и несколько раньше (по некоторым данным, в 301 г.), и решительнее, чем в Риме Константина.