Роман тайн "Доктор Живаго"

Это грубое и необразованное существо представляет собой явную карикатуру на Нила Сорского, который поселился за монастырской оградой (его последователь у Достоевского «проживал […] за скитской пасекой […] в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена» (14, 151)), который пренебрегал формальной обрядностью (отец Ферапонт «у обедни […] редко появлялся» (14, 152)) и который учил воздерживаться от многоречия, не быть «скороглаголивым» [324] (соперник Зосимы был известен как «великий постник и молчальник» (14, 151)). Рассказчик в «Братьях Карамазовых» передает слухи о том, что

Перед нами безусловное обессмысливание исихастской убежденности в том, что можно — с помощью особой техники поведения — партиципировать Божественную энергию. Сверх всего, отец Ферапонт окает, обнаруживая свое происхождение с Волги, — в Заволжье вел свою монашескую жизнь Нил Сорский.

Что касается Зосимы, то он сторонник проповеди, обращенной к простому человеку: «Гибель народу без слова Божия» (14, 267), — ср. в VI. 1.0.1 наше замечание о неапофатической направленности «Братьев Карамазовых». Credo Зосимы находится в соответствии с учительской деятельностью Иосифа Волоцкого, разъяснявшего в своем «Просветителе» (1504–1511) широкому читателю опасность ереси жидовствующих. Монашеское имя одного из близко стоящих к Зосиме людей, отца-библиотекаря, — Иосиф. Обитель, в которой пребывает Зосима, судится с Миусовым из-за прав «рубки в лесу и рыбной ловли» (14, 31) и тем самым продолжает традицию осифлянства, боровшегося против отторжения от монастырей их земельных владений. И Иосиф Волоцкий, и Зосима — дворянского происхождения. Главный пункт соприкосновения Зосимы с Иосифом Волоцким — их общий взгляд на роль монаха в преодолении отступлений от веры. Иосиф Волоцкий провозгласил право иноков участвовать в государственных судах над еретиками. Противная точка зрения для него — сама уже еретическая:

Зосима считает, что люди вообще не должны судить друг друга, но он и идет за Иосифом Волоцким, требуя от монахов, чтобы они руководили мирянами, которые тем непременнее отвергнут от себя атеистов:

Испанская инквизиция началась с разоблачения тайных иудеев. Ее восторженным поклонником на Руси был новгородский архиепископ Геннадий, продолжателем дела которого выступил Иосиф Волоцкий, ополчившийся на жидовствующих. Как и Великий инквизитор в «Легенде», рассказанной Иваном, Зосима в «Братьях Карамазовых» — сторонник церковного суда. Понятно, что Великий инквизитор и Зосима — антиподы, но между ними есть и нечто общее — то самое, что проложило себе путь в осифлянстве и связало Русь с Испанией в конце XV — начале XVI в.

Итак, Достоевский не приемлет тип такого монашества (исихазм), которое в своем антиутилитаризме в известном смысле выступает аналогом искусства для искусства, и солидаризируется с иноками-прагматиками (осифлянами).

Чтобы разобраться в Смердякове, нужно принять во внимание ставшую знаменитой в нашем столетии четвертую главу из «Феноменологии Духа» [326], в которой Гегель рассуждает о «слуге» и «господине».

Гегель (которого нам придется сейчас сильнейшим образом упростить) исходил из того, что акт самосознания, сознания себя как другого, уравнивает наше бытие-в-себе и наше бытие-для-другого и что встреча двух самосознаний может быть только их схваткой не на жизнь, а насмерть, ибо для обоих в этом случае другое перестает быть заключенным в них самих. Самосознание не укоренено в жизни и в принципе готово к отказу от нее. Но убийство другого, далее, диалектически подрывает в нас уверенность в себе, раз нас конституирует самосознание, невозможное без другого-в-нас. Так место убийственного поединка занимается «господином» и «слугой». Власть имущий соотносится с вещью опосредованно, через подчиненных. Для них же остается лишь утверждать их самостоятельность в самостоятельности вещей. Гегелевский «кнехт», обладая самосознанием, отрицает вещь, но, нуждаясь в ней, не уничтожает ее, сохраняет ее самостоятельность — он ее обрабатывает. «Господин» самоудовлетворен, он наслаждается вещью. «Слуге», в той мере, в какой он стремится к противоположному, чем то, что он есть, процесс труда позволяет увидеть самостоятельность бытия как его собственную. «Слуга» историчен, и только он способен найти в работе чистое бытие-для-себя (что снимает дилемму себя и другого, определяющую поначалу самосознание).

Тема господ и слуг в «Братьях Карамазовых» чрезвычайно сложна для анализа, и здесь мы ограничимся самыми предварительными соображениями по поводу ее ближайшей связи с «Феноменологией Духа» [327].

Достоевский выводит господина по Гегелю (Федор Павлович жаждет безудержного наслаждения жизнью), но безоговорочно противопоставляет «лакея» Смердякова «кнехту» из «Феноменологии…». Смердяков переходит к бытию-для-себя не через труд (хотя он и — знаменательным образом — «артист» (14, 113) в своей поварской профессии), но через преступление (оно призвано обеспечить ему денежные средства для самодеятельной жизни в Париже). Скидывание с себя рабства не обходится без правонарушения. Но этого мало. Достоевский возражает Гегелю на гегелевский же, диалектический, манер: освобождение от господина влечет за собой освобождение слуги от самого себя (Смердяков кончает самоубийством; вообще говоря, «Братья Карамазовы», где все превращается в собственное другое, можно было бы и в целом рассматривать как диалектически организованную конструкцию — Гегель в них и отрицается, и отрицает [328]).

Смердяков прислуживает одновременно Федору Павловичу и его сыну, называя себя «слугой Личардой верным» (15, 59) Ивана. При последнем свидании со своим вторым господином Смердяков бунтует против него, как до этого против Федора Павловича (рассказчик подчеркивает «небывало высокомерный тон» (15, 59), который слуга позволяет себе в обращении с Иваном). Вот отрывок из последнего диалога между Иваном и Смердяковым: