ДИАЛОГ: ТЕЛЕВИЗИОННОЕ ОБЩЕНИЕ В КАДРЕ И ЗА КАДРОМ

По существу, обыденным сознанием наделен каждый, кто способен мыслить здраво. Это сознание массовое, что и отличает его от теоретической деятельности особой группы людей - ученых, чьи представления о природе и обществе образуют более или менее законченную систему научных суждений.

Обусловленный обиходной житейской практикой «здравый смысл» исходит из общепринятого и неоспоримого. Стремление к стереотипизации для него естественно так же, как смена суток. Без этого не могли бы осуществляться никакие нормы социальной жизни. Повседневное взаимопонимание оказалось бы попросту невозможным, не опирайся мы на «сами собой разумеющиеся» представления.

Но обыденное сознание «беспроблемно». Оно не выносит противоречий. Очевидное для него всегда наиболее вероятное, а «кто же этого не знает?» и «все так думают» - неотразимые аргументы.

Когда Кэтрин Райт позвонила редактору местной газеты, чтобы прочитать телеграмму, полученную от братьев, совершивших первые три полета на аэроплане, тот лишь весело рассмеялся: «Меня на этом не проведете - математически доказано, что человек не может летать». Уже после того, как такие полеты стали обычными, официальное мнение утверждало: почту по воздуху еще, может быть, будут возить, но пассажиров - никогда! Железнодорожное ведомство отвергло паровоз Стефенсона на том основании, что при больших скоростях колеса начнут скользить. Когда практика не подтвердила этого довода, было высказано новое опасение: а смогут ли пассажиры выдержать столь высокие скорости? После открытия железнодорожного сообщения между Москвой и Петербургом не нашлось добровольцев, готовых купить билеты: по мнению публики, это означало бы ехать за свои же деньги в собственную могилу. Администрация решила возить бесплатно. Трое суток все пассажиры так и ездили. Первые испытания парохода вызвали столь незначительный интерес, что Фултон и Ливингстон вынуждены были сами писать газетные отчеты об этом событии…

Конечно, неверно было бы рассматривать обыденное сознание как недостоверное, ложное, пока оно действует на своей территории и на доступной ему глубине залегания сфер реальности. Другое дело, когда критерии, выработанные применительно к собственной географии (древние египтяне полагали, что все реки текут на север), переносятся в совершенно иные области. «.Здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования»,- подчеркивал Ф. Энгельс.

Но разве не ту же картину можно наблюдать и при восприятии явлений культуры? Классические литературные персонажи и исторические фигуры, понятые в плане житейской логики, то и дело подвергаются ею безжалостной ампутации. Натура мятежного Гамлета становится тогда символом анемичной рефлексии, именуемой гамлетизмом. Противоречивая фигура Макиавелли, реформатора по призванию, вырождается в одиозное понятие беспринципного макиавеллизма. Учение Эпикура обретает обратный смысл в расхожем представлении об эпикуреизме. Но был ли Эпикур эпикурейцем? Такого рода вопросами «здравый человеческий рассудок» не задается, ибо для него непереносима сама идея, что не все очевидно, что очевидно.

Даже ученые, для которых требование научной корректности- условие непреложное, не в силах избежать этой общей участи. И не только когда берутся судить о сферах, к которым по своей профессии непричастны, но - куда более озадачивающее обстоятельство! - подчас и в той области, где сами же являются безоговорочными авторитетами. «Если бы Белл был более сведущ в электричестве, он никогда бы не изобрел телефон!» - воскликнул знаменитый электрик Фармер, который буквально лишился сна, узнав о вопиющем изобретении. «Подобные явления надо отрицать, и нельзя опускаться до попыток их объяснить»,- заявил французский академик Фоден, ознакомившись с запротоколированным свидетельством нескольких сот жителей города Жульяна в Гаскони, наблюдавших падение камня с неба. Циолковский, будучи давно признанным авторитетом, открыл эффект «воздушной подушки». Все сочли это полным абсурдом. От имени науки отвергались громоотводы, противооспенная прививка, гипнотическое внушение…

Не приходится сомневаться, что во всех упомянутых случаях ученые были убеждены, что «наука должна исходить из отсутствия чуда».

Такого рода странности, по мнению американского историка науки Т. Куна, объясняются конкуренцией между парадигмами - сложившимися в научном сообществе определенными моделями постановки проблем и их возможных решений. Парадигмы избавляют ученого от необходимости постоянно пересматривать исходные принципы своей деятельности или тратить время на доказательство «окончательно доказанных утверждений». Так что неспособность иной раз признать свои заблуждения коренится не в том, что ученому не чуждо ничто человеческое,- она основана, скорее, на убеждении, что принятая парадигма, отождествляемая с научным подходом в целом, способна в конце концов разрешить любые познавательные проблемы, заслуживающие того, чтобы ими стоило заниматься.

Но познающий дух - это дух сомнения.

«От ложного знания к истинному незнанию» - гласит известный лозунг звенигородской школы молекулярной биологии. Не напоминает ли он нам, что само развитие науки - непрерывно возобновляемая дискуссия, а модель познания - круглый стол?

Выражая общественное мнение и воздействуя на него, телевидение, по существу, имеет дело со сферой двойного подданства. Общественное мнение, констатируют социологи, формируется под влиянием двух источников: теоретических воззрений, которыми мы обязаны современной науке, и все тех же стереотипов обыденного сознания. Оба компонента пребывают здесь во взвешенном состоянии, как в микстуре, которую взбалтывают перед употреблением.

В какую же сторону меняется эта внутренняя динамика под воздействием телевидения? В первую очередь это зависит от уровня, на котором создатели программ ведут разговор со зрителем. Ориентация на мыслящего зрителя предполагает овладение всеми творческими ресурсами экранного диалога.

«Цель наша - заставить людей думать,- говорит ведущий популярной телерубрики «Очевидное - невероятное» профессор С. Капица.- Мы считаем необходимым обращаться и обращаемся к нерешенным проблемам. Но всегда стараемся… подчеркивать, что наука - система открытая, что она не завершена… Да, проблема есть, но ответа на нее мы пока не знаем. И, может быть, уже большой шаг вперед то, что мы можем хотя бы сформулировать тот или иной вопрос… Гораздо страшнее дать истину в конечной инстанции, которая такой не является».

Значение познавательных телепередач не сводится к популяризации знаний или утолению нашей тяги к самообразованию. Столкновение точек зрения на экране формирует у зрителя аналитический тип мышления, приучает внимательнее выслушивать доводы оппонентов, воспитывает терпимость к чужому мнению.

Кто не замечал, до чего нам порой свойственно озлобляться, когда нас вынуждают усомниться в том, что казалось нам ясным, взглянуть на знакомое явление с неожиданной стороны? Не имея под рукой ответа на все вопросы, мы начинаем испытывать неприятное ощущение «Необходимо приучать себя быть готовым к встрече с открывающейся глазам неопределенностью. Ведь она обещает не только радость поиска, но и новое постижение неисчерпаемой истины,- говорит эстонский космолог, философ и физик Г. Наан.-Мне кажется, что если бы нам удалось воспитать в себе эту радость осознанного незнания, многие даже чисто человеческие проблемы решались бы легче».

Радость осознанного незнания - этика познающего духа.

Эта формула, пожалуй, более чем какая-либо иная выражает высокий смысл познавательных телепрограмм

Явившись на свет как порождение научно-технической революции, телевидение у нас на глазах становится одним из непременных условий ее развития. Оно не престо знакомит с педагогическими экспериментами, демонстрирующими «обучение через творчество», но и само приступает к осуществлению невиданного по размаху эксперимента, исходный принцип которого - диалог.