Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

— Не было… Как вам сказать… Ну, как ее? Минуточку. Стоп! — И он торжествующе глянул на продолжавших мучительно размышлять соратников. — Поэзии не было, вот чего! Да-да, товарищи поэты! Не было поэзии!»

Начавшись юмористически, дело и кончилось соответственно. Пять лет спустя, в феврале 1964 года, зав. идеологией, то есть и подведомственным ей искусством, Леонид Ильичев рапортовал Хрущеву:

«В настоящее время представлены три варианта текста Гимна.

Два из них написаны коллективно поэтами Н. Грибачевым, П. Бровкой, М. Исаковским и С. Смирновым. Один написан на музыку Г. Свиридова, другой на музыку Г. и П. Майбороды. Для припева использован текст А. Твардовского.

Третий написан А. Твардовским на музыку Г. Свиридова.

Идеологический отдел ЦК КПСС считает заслуживающим внимания текст, созданный группой поэтов на музыку Г. и П. Майбороды.

Представляется также целесообразным поручить С. Михалкову представить новый поэтический текст на музыку действующего Гимна».

Как известно, последнее и было принято к исполнению.

Между тем над текстом главной государственной песни довелось помучиться и тому, кто в конце концов проиграл Сергею Владимировичу. Да и сперва был, как видим, назначен на роль унизительно малую — быть автором одного лишь припева; к тому же — припева к совместному сочинению истинного поэта Исаковского, графоманов Смирнова и Грибачева плюс Бровка, писавший по-белорусски.

Впрочем, над созданием гимна Твардовский задумался — не без подсказки сверху — еще в 1957-м.

Из его рабочих тетрадей:

«Сегодня (29 июля. — Ст. Р.) в 10 ч. — ЦК. Вдруг стал думать: а почему бы мне не написать гимн. И написал бы, конечно, если б не конкурс, а заказ, если б не атмосфера вокруг, — где речь не о том, чтобы написать действительно хорошо, а чтобы угадать, уловить вкус и потрафить ему. Как Михалков говорил когда-то в ответ на мое замечание насчет его текста: ничего, когда будешь вставать при исполнении, — хорош будет (текст)».

На следующий год, 21 апреля:

«Новости этого периода, пришедшие как нарочно, чтобы поддержать слабеющий дух мой:

…Посещение Поликарпова в ЦК, приглашение к Фурцевой по двум вопросам:

1) Гимн („партийное поручение“)

2) Журнал „Новый мир“».

Речь — пока — не о начальственном гневе, который чем дальше, тем больше будет рушиться на голову Твардовского как редактора «Нового мира». Напротив — о доверии партии, о лестном предложении сменить на редакторском посту Константина Симонова. Не менее лестно и «партийное поручение».

Поручение — непростое, так что вначале и сам Твардовский не исключает бригадного метода:

«Гимн — поистине трудная штука. Заношу свои попытки слепить все из тех же 16 слов что-нибудь человекообразное. Исаковский при этом очень умно и правильно критикует и редактирует, а Сурков „на подхвате“, но это я предложил его в состав „ударной группы“, имея в виду, что только таким образом мы втроем что-нибудь сделаем, будучи и авторами и редакторами этого дела».

А вот год 1959-й, 1 сентября. Как видно, не только не сложилась работа втроем, но даже возникло сомнение насчет самой по себе затеи:

«Возможно, что как-то отзовется еще мое заявление М. А. (Суслову. — Ст. Р.)… относительно бесперспективности изготовления нового гимна и необходимости восстановления „Интернационала“ в качестве государственного гимна. М. А. согласился, что, не будь михалковского гимна, не будь этого прецедента, не встал бы и вопрос о замене „Интернационала“. Сейчас все дело в трудности восстановления (из-за стран социализма, поющих другие гимны). Это тоже дело поправимое, думается. Пусть все поют „Интернационал“. Но нам-то, нам-то зачем отказываться от святыни, закрепленной десятилетиями, от „Отче наш“ революции. Буду очень серьезно обрадован, если бы дело повернулось разумно, а не по ближайшим преходящим соображениям».

Тем не менее побеждает то, что Твардовскому кажется неразумным.

8 сентября 1960 года:

«…М. А. Суслов просил позвонить ему по поводу гимна. Ему понравилась последняя строфа, но он просил подумать над остальным текстом в целом. Я что-то пел ему о необходимости сохранить „печаль“ и попросил предложить текст в таком виде Шостаковичу или Свиридову. Там видно будет».

Далее — работа над вариантами, пока 16 сентября в тетрадь не записывается более или менее готовый текст:

Взыскательный мастер и дальше делал себе самому замечания, вносил поправки. Возможно, мог бы и продолжить это занятие: «земля» с прописной буквы в первой строфе и «Земля» в строфе пятой — кáк при пении распознать разность значений слова, очевидную на бумаге?.. Но — дело сделано, и возникают мысли уже вполне житейского свойства:

«День за днем, от строфы к строфе, от строчки к строчке, подвигаюсь в гимне к ясной и отчетливой форме выражения простейшей и главнейшей мысли. Уже настолько мысленно свыкся со своим возможным авторством этого произведения, что, забывшись, порой измышляю, какую бы мне дать за это награду, так как выдвижение на Ленинскую премию, как это объявлено в постановлении ЦК, в отношении моей кандидатуры было бы не совсем ловким, поскольку это исключало бы возможность присуждения мне премии за „Дали“…»

Речь о поэме «За далью — даль».

И — что тут скажешь? Суетность, явленную в расчетах, за что «ловчей» получить Ленинскую премию, Александр Трифонович сам же немедля и осудил, признав это «глупым и стыдным» (тем более что не удержался сообщить об этих расчетах функционеру Союза писателей, которого презирал). А так… За что упрекать? За искренний советский патриотизм? За то, что честью почел приглашение принять участие в создании гимна?

По правде сказать, две вещи все же коробят.

Первая. «Пусть все поют „Интернационал“» — это о странах социализма, поющих другие гимны. То есть пусть перестанут петь по-своему — вот оно, даже в лучших въевшееся имперское сознание.

И вторая: «…Написал бы, конечно, если б не конкурс, а заказ…» Если бы сразу — «партийное поручение» ему одному. Вот это, пожалуй, задело: странная гордыня поэта, который готов предпочесть соревнованию с собратьями единоличный суд единогласного заказчика, ЦК или Политбюро. Впрочем, со всей охотой встречу и возражение: смысл высказывания — в брезгливости к «атмосфере».

Но главное — вот что. Проявленье той самой двойственности, что не способна унизить или принизить поэта, но обнажает его внутреннюю драму.

Сам он этого может и не сознавать. Во всяком случае — сознавать не всегда.