Классное чтение: от горухщи до Гоголя

Главное же, определившее жизнь, событие произошло в том «волшебном краю», куда Пушкин в «Евгении Онегине» поместит самого Фонвизина. «Но ничто в Петербурге так меня не восхищало, как театр, который я увидел в первый раз отроду (Русский театр был открыт через год после университета. – И .С.) ‹...› Действия, произведенного во мне театром, почти описать невозможно: комедию, виденную мною, довольно глупую, считал я произведением величайшего разума, а актеров – великими людьми, коих знакомство, думал я, составило бы мое благополучие. Я с ума было сошел от радости, узнав, что сии комедиянты вхожи в дом дядюшки моего, у которого я жил».

Фонвизин еще ничего не написал, но его репутация уже сложилась. «Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославили меня любезным и в обществе приятным. ‹...› Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть; и я, вместо того чтоб привлечь к себе людей, отгонял их от себя и словами и пером» («Чистосердечное признание.»).

В 1762 году на престол в результате дворцового переворота восходит Екатерина II, царствование которой (1762-1796), как и петровское, назовут великим, – и юному студенту скоро находится важное дело. Фонвизин, уже выучивший три языка, поступает переводчиком в коллегию иностранных дел, переезжает в Петербург и погружается в светскую и культурную жизнь северной столицы. Любовные приключения и светские кутежи сочетаются с участием в литературных кружках и работой над переводами, которые Фонвизин начал публиковать еще в Москве.

Через несколько лет Фонвизин сближается с графом Никитой Ивановичем Паниным (1718-1783), либералом, воспитателем наследника, будущего императора Павла I, мечтавшим об ограничении русского самодержавия. Фонвизин становится его секретарем (1769) и доверенным лицом.

Панин стал для Фонвизина образцом идеального чиновника, слуги Отечества. Фонвизин разделял его идеи и замыслы, во время поездок писал ему подробные письма, покинул службу вместе с попавшим в опалу покровителем (1782), от его имени написал одно из самых важных публицистических сочинений (так называемое «Завещание Панина») и посвятил ему замечательный некролог.

Как и многие вольнодумцы этой эпохи, Фонвизин увлекается идеями французского Просвещения. Он сомневается в существовании Бога, в конце концов, склоняясь в философскому деизму (то есть сосуществованию Бога как Создателя мира и Природы, которая далее развивается по своим законам и требует для своего познания уже человеческого «естественного разума»).

Он выступает за ограничение крепостного права и расширение свобод других сословий русского общества. «Словом, в России надлежит быть: 1) дворянству совсем вольному, 2) третьему чину совершенно освобожденному и 3) народу, упражняющемуся в земледельстве, хотя не совсем свободному, но по крайней мере имеющему надежду быть вольным, когда будут они такими земледельцами или такими художниками (то есть ремесленниками), чтоб со временем могли привести в совершенство деревни или мануфактуры господ своих», – оканчивает он один из переводов-рефератов («Рассуждение о третьем чине», около 1766).

Слова вольныйи свободныйповторяются в этой короткой программе четырежды!

Однако друг свободыне был отчаянным революционером. Он не отрицал современную ему российскую государственность, а стремился улучшить, усовершенствовать ее изнутри. Между прочим, благодаря покровителю Фонвизин стал богатым помещиком. За воспитание наследника Н. И. Панин получил в подарок девять тысяч крепостных и половину роздал своим секретарям. Фонвизину досталось 1180 крепостных душ, он, по тогдашним меркам, стал крупным душевладельцем и нисколько не тяготился этим положением.

Как и большинство литераторов-государственников XVIII века, Фонвизин был официальным оппозиционером и постепеновцем (так называют одного из героев романа И. С. Тургенев «Новь»). Отвергая самодержавный деспотизм, безнравственную тиранию, он верил в Просвещение, мечтал о просвещенной монархии,которая постепенно устроит жизнь по законам разума. Реальная русская императрица Екатерина II, игравшая эту роль, конечно, не могла соответствовать его идеалу. (Да и кто, вообще, может полностью, до конца его осуществить?)

В 1777-1778 году Фонвизин оказывается в стране, из которой распространялись идеи Просвещения (это было его второе заграничное путешествие). Подробные письма из Франции графу П. И. Панину, брату покровителя, стали одним из первых и лучших описаний Европы русскими наблюдателями (Белинский отдавал фонвизинским письмам-очеркам преимущество перед «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина).

Итог путешествия оказался удивительным. Из Франции Фонвизин вернулся большим патриотом, чем был до поездки. Он, конечно, заметил в стране Просвещения «много чрезвычайно хорошего и достойного подражания». Но доминантой писем становятся пренебрежительная насмешка или резкая сатира. Путешественнику не нравятся ни состояние городских улиц, ни парижские женщины, ни деловитость и расчетливость французов, ни их веселье.

Но главным становится принципиальное неприятие общественного устройства Франции. Оказывается, крепостное право не так уж плохо и не мешает счастью несвободных русских мужиков в сравнении с со свободными французскими пейзанами. «Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим».

То же чувство вызывает и русская жизнь в целом: «. Если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом» (П. И. Панину, 20/31 марта 1778 года).

Итогом сравнения тами здесьстановится афоризм: «Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе»(Родным, апрель 1778 года). Как и всякое острое словцо, фонвизинская фраза эффектна, но ее можно понять по-разному.

Так может сказать увидевший свет странствователь, живущий, однако, «сам в себе», по собственному календарю и собственному уму: он носит свой мир с собой. Но можно вообразить эту фразу и в устах чванливого домоседа, который не ступал за порог собственной усадьбы, но все равно знает, что у нас – в Угличе– лучше, чем в Париже, поэтому и нечего там делать.

Биограф Фонвизина П. А. Вяземский высказался о фонвизинских письмах определенно, но нелицеприятно: «.Большая часть его заграничных наблюдений запечатлена предубеждениями, духом исключительной нетерпимости и порицаний, которые прискорбны в умном человеке» («Фонвизин», 1848).

Однако и русскую жизнь Фонвизин оценивал столь же резко. В Петербурге он постоянно жаловался на бессмысленность и пустоту придворной жизни, скуку, одиночество. «Я не знаю сам, отчего прежний мой веселый нрав переменяется на несносный. То самое, что прежде сего меня здесь смешило, нынче бесит меня. ‹...› В свете почти жить нельзя, а в Петербурге и совсем невозможно. ‹...› Народу было преужасное множество; но клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие. ‹...› Честному человеку жить нельзя в таких обстоятельствах, которые не на чести основаны» (Родным, 23 и 24 января 1766 года).

Рассказ же о последнем, четвертом заграничном путешествии (1786-1787) начинается жалобой на болезнь и объяснением в ненависти столице древней: «Совет венского моего медика Штоля и мучительная электризация, которою меня бесполезно терзали, решили меня поспешить отъездом в чужие краи и избавиться Москвы, которая стала мне ненавистна. Сия ненависть так глубоко в сердце моем вкоренилась, что, думаю, по смерть не истребится» («Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия», 13/24 июня 1786 года).