Литературократия

Об историко-литературном и теоретико-литературном аспектах данной работы в их связи с социальным пространством следует сказать подробнее. Исходная гипотеза: читательский бум 1960-х годов выявил кризис стратегии реализма, а читательский бум конца 1980-х — начала 1990-х, — постмодернизма. Однако уже сама формулировка проблемы рождает ряд принципиальных вопросов, так как и «реализм», и «постмодернизм», если воспользоваться терминологией Морриса Вейца, представляют собой открытые понятия ¹⁶. И попытки более или менее корректной интерпретации процесса функционирования литературы с помощью этих терминов представляют собой «попытки определить то, что определить невозможно, попытки втиснуть открытое понятие в номинальную формулировку закрытого понятия» (Вейц 1998: 54). Поэтому кроме анализа текста нами будет предложена интерпретация механизма его функционирования в поле литературы и восприятия той или иной референтной группой, а сам текст будет рассматриваться как часть авторской стратегии, состоящей не только в процессе «написания и опубликования» текста, но также и в создании авторского имиджа в виде равноценной, а подчас и превалирующей составляющей ¹⁷.

Точно так же, говоря о русской литературе советского периода, мы будем рассматривать различные авторские стратегии, особенности и закономерности литературного процесса в рамках письменного проекта революции ¹⁸, запущенного в постреволюционной России для эстетической организации общества. А то, что обычно понимается под «социалистическим реализмом» ¹⁹, будет обозначено как стратегия утопического реализм ²⁰.

Причины появления, этапы формирования и характерные особенности этого проекта, превратившего русскую литературу 1930-1950-х годов в своеобразный заповедник реализма, исследуются в первой главе «Антропологический эксперимент, утопический реализм и инфантильная литература как грани письменного проекта революции». Эта глава важна попытками ответить на ряд вопросов, сама постановка которых может быть идентифицирована как намеренно дискуссионная. Что представляет из себя реальность, утверждавшаяся письменным проектом сталинского периода, при условии, что сама граница между реальным и нереальным, искусством и жизнью была намеренно стерта ²¹? Возможно ли предложить корректные критерии актуальности как конкретного произведения, так и национальной культуры на том или ином этапе ее развития? Как соотносится роль национальной культуры с синхронными процессами культуры мировой? В чем причина разного отношения власти к разным художественным стратегиям сталинского периода, каким дифференциям подчиняется процесс выбора стратегий и как соотносятся эстетические и социальные особенности той или иной стратегии?

Вслед за Бартом, предложившим рассматривать литературу по двум ведомствам — «истории, в той мере, в какой литература является институцией» и «психологии, в той мере, в какой литература является творчеством» (Барт 1989: 211–212), и в отличие от него, актуальность литературного проекта мы рассматриваем в пространстве двух измерений: 1) непосредственно литературной функции и 2) психо-исторической координаты ²², фиксирующей или не фиксирующей принципиально новые психо-исторические черты человека письменного (то есть одновременно объекта и субъекта письменной культуры) ²³. Использование этого критерия актуальности позволяет увидеть процессы дифференциации различных этапов становления письменного проекта революции, конкретных практик и способов перераспределения и присвоения власти.

Симуляционная природа проекта новой эстетической организации общества (соответствующего любым революционным трансформациям, но в России воплощенного наиболее радикальным способом) предполагала не только изменение и частичное уничтожение прошлого и границы между настоящим и будущим, но и антропологическую переделку человека. Интерпретация России как пространства, наиболее соответствующего теории симулякров Бодрияара, характерна для многих современных исследователей (см., например: Эпштейн 1996). Хотя симулятивное искусство представляет «определенную опасность, связанную с замалчиванием исконных проблем взаимоотношения между индивидуумом и обществом» (Постмодернисты 1996: 22), однако сегодня представляется более актуальным не столько выявление симуляционных функций гиперреализма, сколько определение реальных возможностей антропологической перестройки, предпринятой утопическим реализмом. Антропология и русская литература, всегда предлагавшая не только новые модели будущего (см. об этом, например: Нива 1995а), но и новые модели человека, мало изученная тема ²⁴. Русская литература советского периода представляет собой один из наиболее радикальных и последовательных экспериментов антропологического изменения посредством масштабного письменного проекта, проведенного в наиболее благоприятных для этой программы тоталитарных условиях, но антропологические ожидания — ожидания появления «нового человека» — соответствуют всем переломным периодам мировой культуры ²⁵.

Хрущевская «оттепель» (и в частности, менее строгие, по сравнению со сталинским временем, издательские рамки ²⁶) отчетливо обозначила инновационную бедность тех литературных стратегий, которые были адаптированы полем советской литературы и потом долгое время интерпретировались как его высшее и последнее достижение. По сравнению с синхронными явлениями мировой культуры («новый роман», театр абсурда, проза Борхеса, Беккета, Набокова etc) литература «шестидесятников», ориентированная на продолжение традиций, в контексте мировой практики давно интерпретировавшихся как вариант «массового искусства», оказалась тупиковым продолжением проекта утопического реализма. Одновременно стали более отчетливы масштабы психо-исторических изменений, произведенных в результате осуществления письменного проекта революции; читательские ожидания провоцировали процесс репродуцирования приемов утопического реализма, приспособленных для решения таких задач, как «восстановление разорванной связи времен» и приобщение к опыту русской культуры XIX века, превратившейся у «шестидесятников» в еще один источник утопических представлений ²⁷.

Однако разочарование в результатах «оттепели» (усиленное возможностями знакомства с отдельными явлениями мирового актуального искусства, а затем и такими новыми теориями искусства, как антиэссенциалистская философия искусства [М. Вейц, В. Кенник и П. Зифф], институциональная теория искусства Д. Дикки, Т. Бинкли и др., позже постструктурализм и т. д.) явилось причиной появления разнообразных и более радикальных практик (здесь прежде всего необходимо упомянуть «лианозовцев» — Е. Кропивницкого, Я. Сатуновского, Вс. Некрасова, практика которых предвосхитила многие приемы «московского концептуализма» [см., например: Лианозовская группа 1998], а также Вл. Казакова, Ю. Мамлеева, А. Кондратова). Некоторые из этих практик, не получившие легитимного статуса в поле официальной литературы, впоследствии интерпретировались как постмодернистские. Однако если период зарождения постмодернизма на Западе более или менее определен концом 1950-х — началом 1960-х ²⁸ (хотя и здесь, стремясь расширить рамки, подчас к «постмодернизму (resp. постструктурализму) относят психоанализ Ж. Лакана, прозу Набокова и Борхеса и даже философию Ницше» ²⁹), то русский постмодернизм до сих пор остается открытым понятием. Наиболее часто русский постмодерн рассматривают не как практику, соответствующую вполне определенным западным явлениям, а как общеинтеллектуальный дискурс противостояния некоей совокупности приемов, тематизируемых столь же открытыми понятиями, как «классика», «модерн», «соцреализм» и т. д (см., например: Парамонов 1997, Дубин 1994, Гройс 1995). На некорректность переноса «чужих категорий „постмодерна“ на общество, не прошедшее (а в некоторых аспектах даже не вошедшее) в фазу собственно „модерности“» (Дубин 1994: 288) указывают многие исследователи. Поэтому вопрос о границе между русским постмодернизмом и модернизмом остается открытым. Жан-Франсуа Лиотар разделял постмодернизм и модернизм по такому принципу: «хотя оба периода фрагментарны, в модернизме присутствует момент ностальгии и, естественно, утопии <…>. Постмодернизм принимает семантическую необходимость различных стилистических слоев как естественное явление и отвергает момент ностальгии по однозначности и целостности дискурса» (Постмодернисты 1996: 98). Сегодня, однако, сам термин «постмодернизм» все чаще объявляется некорректным применительно к философии и искусствоведению ³⁰; еще менее оправданным является его применение к русской литературе, но, чтобы не создавать терминологическую путаницу, мы будем пользоваться термином «постмодернизм», хотя везде, где он в дальнейшем будет появляться, его имеет смысл прочитывать как «так называемый постмодернизм». Потому что явления, традиционно покрываемые этим термином, остаются, и вне зависимости от того, что в данном случае теоретическое осмысление отстает до сих пор от мировой практики, такие хрестоматийные для европейского и американского постструктурализма темы, как «конец литературы», «смерть автора», приемы деконструкции, работа с чужими стилями (которые рассматриваются как один из вариантов ready-made) и т. д., ставшие актуальными и для русской литературы в 1970-1980-х годах, должны быть уточнены.