Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет

Давайте ненадолго остановимся на произведениях подлинно научной историографии революции. В ней можно выделить пять периодов. За исключением пятого, последнего периода, все наиболее видные историографы были по своим убеждениям страстными республиканцами и якобинцами. Среди противников революции не было ни одного крупного ученого, хотя у них было много читателей. Исключение можно сделать лишь для Огюста Кошена (1876—1916), защищавшего Тэна от нападок Олара; Кошена поддержал Франсуа Фюре (но он не был выпускником «эколь нормаль»). Как уже говорилось, в годы III Республики, в период с 80-х годов XIX века до первой мировой войны, когда в научном мире царил Олар, под влиянием политических и институциональных взглядов радикалов и радикал-социалистов были заложены основы классической школы современной историографии. После первой мировой войны на первый план выходят во Франции историки левого толка, особенно социалисты, — Олар потерял влияние задолго до своей смерти в 1928 году. Хотелось бы вновь подчеркнуть, что французские историки — социалисты и коммунисты по-прежнему считали своими предшественниками якобинцев, и в первую очередь Робеспьера, а не социалистов прошлого и даже не Ленина 1917 года, который из всех революционеров выделял Дантона как «величайшего мастера революционной тактики всех времен» [188].

100 В 20-х годах XX века в научном мире царил Матьез, который, кстати, подчеркнул свои социалистические убеждения, переиздав «Социалистическую историю Великой французской революции» Жореса, первое издание которой преследовало скорее политические, чем научные цели. Хотя Матьез так и не смог получить кафедру в Сорбонне, но возглавлял Общество изучения наследия Робеспьера и соответствующее научное направление, он считался наиболее авторитетным специалистом по истории Великой французской революции. Он быстро нашел себе последователей в США, где в силу республиканских традиций в университетах был велик интерес к французской революции. Гарвардский университет даже купил библиотеку Олара. Труд Матьеза по истории революции вскоре перевели на английский язык, а краткое его изложение включили в «Энциклопедию социальных наук» Селигмена, вышедшую в начале 1930-х годов.

Не буду говорить о резко враждебном отношении Матьеза к Дантону, на почве чего он разошелся с Оларом еще до первой мировой войны, поскольку это касается чисто внутренних разногласий между французскими учеными. Во всяком случае, тут сказалось, по-видимому, и ревнивое отношение Матьеза к славе основателя классической школы историографии революции, которого он так и не смог сменить на посту заведующего кафедрой в Сорбонне.

Место Олара занял Филипп Саньяк, глава французской позитивистской историографии, не сумевший, однако, утвердить собственного направления. Фактически место Олара как главы историографической школы занял Матьез, а затем Жорж Лефевр (1874—1959), который в 1932 году сменил Матьеза на посту председателя Общества изучения наследия Робеспьера и директора журнала «Историческая хроника Великой французской революции». Надо сказать, что этот журнал уже давно отодвинул в тень оларовский журнал «Французская революция» и стал основным органом революционной историографии. Лефевр, который в 30-е годы стал главной фигурой в историографии революции и сохранял свое влияние до самой смерти, медленно поднимался к славе, возможно, потому, что закончил не элитное учебное заведение. Работая преподавателем средних школ в разных городах на севере страны — говорят, 101 будучи в Булони, он единственный активно выступил в поддержку Дрейфуса, — он даже не смог по-настоящему заняться темой французской революции, поскольку его наставник в Лилльском университете убедил его сделать перевод стандартной по тем временам трехтомной работы Стаббса «История конституции Англии», к которой он в 20-х годах написал свое приложение. Это невероятное путешествие в средние века, особенно если учесть, что автор этой классической работы викторианского периода был епископом, дало лишь один небольшой результат: английские историки познакомились с Лефевром раньше, чем американские. Он выезжал за пределы Франции лишь единожды: в 1934 году с научными целями посетил Англию. Не исключено, что в Англии он побывал раньше, чем в Париже, который посетил в возрасте 60 лет. После публикации его великолепной, первой в своем роде работы о крестьянстве ему удалось занять университетскую кафедру: сначала в Клермон-Ферране, тогда самом провинциальном из провинциальных университетов Франции, затем в Страсбурге, городе, который по возвращении его в состав Франции после войны необыкновенно охотно раскрывал свои объятия навстречу талантам (именно отсюда Марк Блок и Люсьен Февр предприняли наступление на историков-ортодоксов в «Анналах»). Находясь в Страсбурге, Лефевр начал готовиться завоевывать Париж. В Париж он переехал в 1935 году и после ухода в отставку Саньяка в 1937 году занял наконец кафедру истории революции.

Поздно начав ученую карьеру, Лефевр быстро наверстал упущенное. В 30-е годы он создает ряд ставших классическими трудов: исследование «Великий страх 1789 года» (1932 г.), ставшее отправной точкой для нынешних специалистов по «истории, как ее видят низы» (выражение самого Лефевра); прекрасно написанную «Историю Европы в эпоху Наполеона» (1935 г.), которая оценивается более высоко, чем предшествующая работа из той же серии, написанная им в соавторстве, но позднее доработанная, продолжение трехтомного труда Матьеза начиная с периода Термидора — последний том, посвященный времени правления Директории, Лефевр опубликовал лишь в 1946 году; и, конечно же, лучшее из всего, что было написано в связи 102 со 150-летней годовщиной революции в 1939 году, — небольшую книгу под названием «1789 год», которая известна во всем мире как «Пришествие французской революции», переведенную в 1947 году на английский язык Робертом Пальмером, который и дал ей это название. Это было последнее посвящение распадающегося французского Народного фронта революции, годовщину которой он уже не мог надлежащим образом отметить. Именно эта книга служит в основном предметом критики современных историографов, хотя говорят они о ней не без уважения. Ибо можно соглашаться или не соглашаться с Лефевром, но отрицать, что он великий историк, не возьмется никто. По моему мнению да и по мнению его противников, это был самый яркий из современных историков революции. Когда Лефевр писал свои основные труды, по своим политическим убеждениям он был социалистом, а после войны примкнул к коммунистам.

И еще два комментария, касающихся историографии 30-х годов. Первое, что хотелось бы отметить: эти годы прошли под знаком Лефевра в основном потому, что другой великий историк французской революции известен главным образом как специалист по истории социально-экономических отношений. Речь идет об Эрнесте Лабруссе (1895—1988), который скончался в возрасте 93 лет. Он был одним из тех левых интеллектуалов, кто серьезно увлекался историей, хотя, в отличие oт многих других, активно занимался политикой. После недолгого пребывания в рядах коммунистической партии в начале 20-х годов, когда после съезда в Туре от нее откололось большинство социалистов, он затем снова вступил в социалистическую партию и некоторое время занимал пост министра при Леоне Блюме. Его главный труд, посвященный революции, — широкомасштабное исследование экономического кризиса старого режима во второй половине 80-х годов XVIII века. Он считал, что революция была результатом крупных экономического и политического кризисов, одновременно созревших в недрах старой системы, и позднее посвятил этой теме целую работу «Как рождаются революции» [189], в которой пытался приложить свою достаточно механистическую модель к событиям 1830 и 1848 годов. По своему происхождению и воззрениям Лабрусс принадлежал к эпохе III Республики, однако, 103 в отличие от других историков, считал себя марксистом (правда, достаточно старомодным — экономистом-детерминистом или последователем Каутского). Фернан Бродель считал его вторым по значению французским историком и сожалел — во всяком случае, он так говорил, — что французская история многое потеряла из-за того, что они с Лабруссом не смогли найти общего языка.