Боги и человек (статьи)

В связи с этим пишущие за деньги историки любят больше историю за 5 тысяч лет до нас, ибо там можно врать напропалую. Правды в такой истории едва ли наберется один процент, значит, 99 процентов –вранье. А зачем это нужно? Вот вы поверите, если вам кто–то на улице скажет, что еще 50 лет назад 70 процентов, по крайней мере, русских женщин ходили, простите, без трусиков, совсем без ничего, только в рубашке под юбкой? А вот, если вам это же скажет ваша бабушка, живая история? Веря безусловна бабушке, вы начинаете верить истории 5 тысяч лет назад. И этим пользуются историки в форме безапелляционного утверждения.

А есть ли историки, пишущие не за деньги, а из любви к самой истории, вернее даже, из–за любви к исторической истине? Все историки во всех учебных заведениях, начиная со средней школы, рассказывают и пишут историю исключительно за деньги. Это их средство пропитания. Все историки, которые работают в самых различных исторических институтах, включая Академию, и труды которых массово напечатаны, тоже делают это ради денег, ради существования на этом белом свете. И они очень гордо, не знаю почему, заявляют, вроде как полют грядку, это – моя работа. А если за работу платят, то следят не только за количеством, но и за качеством. И за полет мысли надо отвечать своим рублем. Таким образом, все перечисленные историки пишут только то, что заказано, как на за заказ тачают сапоги. Не станет же сапожник из юфти, которая ему выдана заказчиком на сапоги, вырезать кожаные цветочки.

Остаются профессиональные историки, которых не печатают массовым тиражом, и даже перестают платить им деньги как профессиональным историкам. Но тогда они перестают быть профессиональными историками и переходят в класс любителей. Вот о любителях я и хотел поговорить, в том числе и о себе. Им ничего не надо ни от кого. Особенно денег. Они пишут из души и из головы, напичканной прочими профессиональными историками. Разумеется, им охота, чтобы про их мысли узнали люди, но это редко удается. Так как на самое историю они еще кое–что могут наскрести у себя в карманах от другого вида деятельности, но уже на издание своих трудов рассчитывать не приходится. А миллионерам – любителям истории я не верю, так как не только заработать миллион честным трудом невозможно, но даже и сохранить его в целости, если он достался от папы с мамой. Поэтому, если ты миллионер, то на 99 процентов – не совсем честный, что для истинного историка совсем не годится. Конечно, я не стану отрицать, что в этом списке есть исключения, подтверждающие общее правило.

Любители истории – это самые честные историки, ибо они за историю не получают деньги. И именно за это их страшно не любят профессиональные историки, как не любят гаишники хорошо знающих дорожные законы автолюбителей. Профессиональным историкам невдомек, что если двоечник по школьной математике вдруг доказал теорему Ферми, то он тут же автоматически становится профессиональным математиком. У профессиональных историков нет такого четкого критерия оценок как у математиков. Поэтому они уничтожают соперников–любителей по–женски, без логики, но с помощью обзываний. Дескать, дилетант, дурак, «образованец», чего с него возьмешь? И сами зачастую оказываются в дураках, только это широкой публике неизвестно, так как опять же у любителей нет доступа к печатному станку. Это напоминает спор двух женщин, одна из которых, сильно обозленная, кричит: у твоего мужа х.. кривой. А вторая, не будь дурой, спокойно отвечает: а мне что, стрелять из него, что ли?

Любителям истории может навредить только собственный темперамент, который может меняться скачкообразно и бесконтрольно для самого любителя. У поэтов это называется вдохновением, когда вдохновит то убийство, особенно военное, то братство и справедливость, то еще что–нибудь вроде аленького цветочка. Естественно, что все это не в один день, а в разные дни. Иначе бы все поэты сошли с ума, еще не став знаменитыми.

Теперь я должен сказать, что темперамент для историка – губительная черта в отличие от поэтов, ему надо иметь простой здравый смысл вместо вдохновения, называемый логикой. Логика же не дает разгуляться воображению. На каждый последующий шаг в истории нужна по возможности более простая логика и ни грамма воображения. Поэтому поэты не могут быть историками, как бы им этого не хотелось. Больше, чем на историческую фантастику они не способны. Но почти все историки, работающие в истории по найму, — фантасты. И это очень плохо. Возьмем Пушкина. Из сказки про Еруслана Лазаревича, которая является устной, но достаточно подробной историей России времен Хазарского каганата, он выдумал Руслана и Людмилу, к истории никакого отношения не имеющими, наподобие любви и вражды Монтекки и Капулетти. Я жанра поэзии не касаюсь, только его не надо путать с историческим жанром. И когда я читаю «историческую» книгу А.Х.М. Джонса «Гибель античного мира», написанную в жанре «Ромео и Джульетты», меня тошнит, точно я объелся антибиотика. К такого же типа «антибиотикам» я отношу многочисленные «исторические творения» нашего «доктора философских наук» В.Н. Демина. Там у него кроме чертовщины раннего Гоголя никакой науки нет. Кажется, надо переходить к Н.В. Гоголю.

Как я понимаю Гоголя

Гоголь потому мне потребовался, что это яркий пример вдохновенного поэта, от бога владеющего русским словом, да так, что ему мог бы позавидовать сам Пушкин, по сорок раз чиркающий свою писанину. Пушкин потому и чиркал, что был аналитически умен, а поэзия давалась ему с немалым трудом. Из Гоголя же спонтанно текла связная и красивая речь, почти не затрудняя его самого. И еще потому, что, кажется, Гоголя никто не понимает, во всяком случае его метаний на протяжении недлинной жизни от чертовщины, через «Ревизор» и «Мертвые души», до самой преступной религии, православия.

Его не понимал даже Белинский, которого мы изучали в школе больше чем Пушкина и Гоголя вместе взятых. В своей книге «Загадочная русская душа на фоне мировой еврейской истории», в главе «Русский синкретизм», в разделе «Главный «русский дореволюционный демократ» об этике, поэтике и месте, в котором он о них рассуждает», я подробно изложил критику мнений Белинского, которые у него меняются как предметы вдохновения у поэтов. И тот великий пафос, с которым этот критик набрасывается с автоматом наперевес на Гоголя, и который так вдохновляет школьников, едва выучивших буквы, — чистейшей воды реклама, которая, как известно, предназначена для понуждения покупать, а вовсе не для растолковывания преимуществ товара. И коммунистам, составляющим программы школьного образования, именно для этого Белинский и потребовался. У меня получилось, что Белинский никакой не критик в отличие от Добролюбова, а точно такой же поэт, как и все поэты, в силу денежных обстоятельств занявшийся критикой, для прожитья. Но, давайте, вернемся к Гоголю.