Вокруг «Серебряного века»

— Да, взаимная любовь — свинство. Я оттолкнул Рюрика Ивнева, как только почувствовал, что начинаю ему нравиться [1106]. С моим ангелом я никогда не жил, это только дружба. Ангела этого не видал, но знаю, что он в Париже [**]. Георгий Иванов забылся и говорит мне при Одоевцевой: «Жорж, смотри, какой красивый матрос». Ирина посмотрела на него с сожалением: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит…»

Еще два года тому назад, выйдя из того же «табачного» кафе, мы с опасностью для жизни переходили авеню Ваграм. Помню бешено-веселые глаза Адамовича: «Я поэтов не люблю… Знаете, каких я люблю? Таких, которые говорят: „А в морду хошь?“» — и он приостановился перед мчащимся автомобилем.

Никогда я не был влюблен в Варшавского [1108]. Это только дружба.

Просыпаюсь в отеле и не нахожу своего платья. Мальчишка оставил ветхую тужурку и короткие штаны — он был маленького роста. Кое-как одеваюсь и выхожу — босой… Сажусь в автомобиль и еду к тетке: «Дайте столько-то франков, меня обокрали». Потом встретил его и укорял: «Почему сапог не оставил? А теперь отдай хотя бы документы». — «Я их в уборной спустил…» Г.В. смеется: приключение.

В 20-х мы часто выходили на охоту с Мочульским. О его книгах лучше не говорить, это сплошные восклицания — великий, гениальный, <нрзб.> Хотя его книга о Достоевском и годится в качестве справочника. Но был хорошим товарищем [1109].

Объединялись мы и со Злобиным. Как-то возились с мальчишками в сарайчике при даче Мережковских, в Каннах. Вдруг из открытого окна голос Зинаиды Николаевны: «Кто там не спит, шумит?»

А. А. Трубников [1110], приятель Маковского («Аполлон», «Старые Годы»), гоняется за арабскими мальчишками. Теперь это опасно: могут принять его за сочувствующего алжирскому правительству.

Обедаем в Ницце, в том темноватом ресторанчике.

Г.В.: Вероятно, сюда зайдет этот серб… из недавних эмигрантов. Всегда одно и то же говорит — у вас жизня хорошая, не то что у нас… Хорошо живете, как Бог…

Вскоре серб действительно явился и немедленно же приступил к исполнению своей роли: «Жизня хорошая… как Бог».

Статный, русый, загорелый, веселые глаза…

Мы его потом опять встретили на Английской набережной.

Опять то же самое: «Жизня хорошая… как Бог». Но этот припев не надоедал, всегда он вкладывал в свою роль какие-то новые интонации — то насмешку, то сожаление. И эта подкупающая улыбка: только славные умеют так улыбаться.

И Г.В. улыбается: «Ну, идите, идите… А я домой отправлюсь, к жене, она мне самовар поставит, в постель уложит, что и говорить — хорошая жизня». Я не умею вести таких музыкальных разговоров, в которых каждое слово так перенасыщено тональностью: дескать, всего говорить не стоит, но я тебя понимаю, знаю, что тебе деньги нужны, знаю, что ты не обедал сегодня, что жизнь твоя скверная, и знаю, что хорошо быть молодым, а моя вот молодость давно улетела…

Серб вынул из кармана монетку в пять старых франков (это один америк<анский> сент): «Не надо мне денег, на что они?» И бросил монетку на землю. Через минуту ее подобрала проходящая француженка: «Месье, это не ваши ли деньги?» Серб: «Ваши, мадам!» — «Мерси, месье!» Вероятно, француженка взяла их из суеверия — найденные деньги приносят счастье.

Темная, теплая ночь, белые отели уже не кажутся безобразными, колеблются пальмы, шелестит шелковое Средиземное море.

Сверкающий оскал улыбки. Темные веселые глаза.

Хороший вышел бы из него солдат. Верный товарищ, и в атаку выходил бы одним из первых.

Зачем-то он на Ривьере. Что-то подрабатывает, в порту ли, на променаде… Может быть, ему так и не придется спеть хотя бы первую ноту той тени теней, для которой он создан, — внутренно и внешне подготовлен. Потенциальный четник, потенциальный пройдоха.

Музыка, музыка — ночь и серб… Не шелест волны, а шелест архангельских крыл… Какая чепуха — и как хорошо!

2

Париж, 18-го июня <1960>.

Вчера были И. В. Одоевцева и Ю. К. Терапиано — любовники из богадельни. Ей не то 59, не то 62, ему — 63. Любовники скорее для рекламы — дескать, мы все еще можем.

И.В.О.: мелкие черты лица, блистающие взоры («благодаря» употреблению наркотиков?). Платье, шляпа в голубоватых тонах. Крашеные кудерьки навыпуск (из-под шляпы). Очень оживленная.

Уже виделся с ними прошлую субботу на Вожирар. А теперь мы позвали их обедать на бульваре Журдан.

Терапиано — румяный, обманчиво здоровый после всех операций. Вчера у него почему-то был испуганный вид.

Так он говорил о Цветаевой: получила 5 <?> тысяч франков и купила великолепное манто, а у самой рваные туфли… Не дубина ли?

Нелепая, взбалмошная Цветаева, которая всегда за все платила потом, кровью, поехала с сыном к мужу и повесилась в России, на родине. Конечно, и <в> ней была своя поза, но она — мать, жена, она — поэт всерьез, на самом деле. «Благородная Цветаева».

Героиня из Чарской и Жанна д’Арк, Ламбаль, боярыня Морозова… по нраву была в бытии. Только хам может над Цветаевой смеяться.

Сегодня днем завтракал с С. К. Маковским (уже в третий раз в «таба» на Ваграм-Тильзитт).

У него письмо от г-жи Якоби (ум<ерла> в Америке, недавно). Якоби была в гимназии — ее учительница г-жа Мухина, возлюбленная Анненского, что «все знали» в школе [1111].

Другая возлюбленная: свояченица, сестра жены, у которой отваливались искусственные брови.

Вчера купил Анненского и прочел, не называя автора:

С.К.: Плохо…

Но это Анненский… Он сразу начал отступать…

Анненский большой поэт, но и <у> него столько же погрешностей, как и у Блока — тоже большого поэта…

С.К.: Ах, нет, Блок только слушал «голоса» и писал безграмотно…

После Музея Совр<еменного> Искусства были в Эльзасском кафе на Вожирар (288) — грязная, мещанская и чем-то очень симпатичная улица. Там С. Ю. Прегель, И. В. Одоевцева, Ю. К. Терапиано, В. А. Мамченко, В. Л. Корвин-Пиотровский [1112].

Мамченко: Зачем вы со Струве выпустили белогвардейские стихи Цветаевой, именно поэтому в Сов<етской> России не могли выпустить ее сборника… [1113] А почему вы написали «экспликацию» двух стихотворений Чиннова [1114]? Даже Пушкина так подробно не разбирали…

Я: Вы все, даже вы, Мамченко, завидуете Чиннову…

Я же и Державина разбирал.

Мамченко: В. А. Злобин написал иконный очерк о смерти Мережковских в сб<орни>ке «Орион» [1115]. Я видел, как умирала З. Н. Гиппиус — ползала на четвереньках, а из горла вываливалась питательная трубка, и какая ужасная она была в гробу. Нужно правду говорить. Самую жестокую. Но я знаю, что этого не напечатают.

Мамченко может сболтнуть, но он «чистый» среди них. Очень уже морщинистый, и все-таки «мальчик», «подросток» — из мастеровых, свет<лые> блестящие глаза. Быстрый говорок. Я его назвал «совестью», а быстрый Корвин добавил: «Я „понимание“…»