Вокруг «Серебряного века»

Следует отметить, что предварительная информация о находящихся в архиве Иваска материалах опубликована П. М. Нерлером [1010], однако никаких текстов в его статье не приводится.

Наша публикация составлена из трех разделов: в первый входят материалы непосредственно об акмеизме, во второй — разборы стихов разных поэтов, записанные Иваском со слов Адамовича и участников небольшого семинара, в третий — записи интимных бесед с различными свидетелями литературной жизни, которые Иваск вряд ли предполагал публиковать, и лишь теперь явилась возможность напечатать хранившееся долгое время под спудом. В комментариях не поясняются общеизвестные имена и факты.

I

Мои воспоминания об Анненском в «Числах» — чистейшая выдумка… [1011] У него я не бывал. Но как-то он был в 1-й Петербургской гимназии, где я учился. Очень запомнился: высокий, прямой, каменное лицо истукана, сидел с опушенными глазами. Похвалил нашего учителя латинского яз<ыка>. Тот сказал, что А<нненский> — известный оратор… [1012]

Слава А<нненско>го посмертная. Увлекался им, как многие из молодежи моего поколения. Прочел все его книги после «Кипарисового Ларца». Кроме Блока и Анненского, все увяло… В 1919 г. некто Бернштейн переписывал «Кипар<исовый> Ларец» и продавал… Он жил этой перепиской [1013].

Гумилев — наш самый замечательный разговор с ним, последний, произошел незадолго до его ареста, присутствовал и Г. Иванов. Гумилев говорил тогда очень просто. Он всегда ценил Анненского, а тут сказал, что в нем разочаровался. Великий поэт — это граф Комаровский… [1014]

Очень люблю Анненского, многое знаю наизусть. Любимые стихи? Их много, напр<имер>, «О нет, не стан…». Недавно перечел «Фамиру Кафаред», и это замечательная вещь…

Кузмин: познакомился с ним в 1912 или 13 гг. У него был ореол большого поэта и метра. Но я всегда считал его маленьким поэтом [1015]. Есть хорошие стихи: «Я тихо от тебя иду…» Но Ахматова называла его своим учителем [1016]. Кузмин относился насмешливо к тому, как Гумилев играл роль метра. Он милый, трогательный и чем-то жалкий человек, не очень умный [1017]. Говорил немного: «Хранил молчанье в важном споре…» [1018]

Гумилев: вероятно, встретился с ним в университетском коридоре, в кот<ором> проходила вся жизнь ун<иверсите>та, или в романско-германском <так!> семинаре, в кот<ором> участвовали, кроме него, Мочульский, Шилейко и др. [1019]

Г<умилев> держался метром, удостаивал своего внимания… Я вошел в его окружение благодаря моей сестре, в кот<орую> он был недолго влюблен [1020]. До этого вместе с сестрой мы были на лекции Чуковского о футуристах [1021]. Гумилев тогда шутил: в кубо-футуристку я могу влюбиться, но не в эго-футуристку…

Г<умилев> — веселый, жизнерадостный человек, любивший жизненную игру. Акмеизм был его игрой. Ему нравилось сражаться с Блоком, с Маяковским. Он был Бонапартом, а мы его маршалами…

Гумилев ранних стихов Ахматовой не ценил, не потому ли, что она писала не по-гумилевски. Так и о Толстом кто-то сказал: он не любил Шекспира, п<отому> ч<то> он писал не по-толстовски.

Не участвовал в I-ом «Цехе поэтов» [1022]. А II-ой «Цех поэтов» создали Г. Иванов и я (Н. Оцуп в книге о Гумилеве дал др<угую,> неверную версию) [1023]. Гумилев появился в этом II «Цехе» позднее.

У меня было влечение к Ахматовой. Стихи ее я любил больше, чем гумилевские. В посл<едний> раз видел ее на вечере в 1923 г. Нельзя было оторвать от нее глаз… Не красавица, но очень красива. Она мне тогда сказала: «Стара собака становится…» Была она насмешлива, язвительна, любила поставить человека в смешное положение. Бывало, Гумилев говорит, говорит, а Ахматова молчит, молчит и вдруг скажет два слова — и уничтожит его. Так Клемансо уничтожал Жореса…

Ахматова сказала о Мандельштаме: «Лучший поэт», и это было сказано не против Блока… Но таких кусков поэзии, такой магии слов нет у Блока. Его стихи лучше по качеству стихов Блока и Анненского, но те создали свои миры. Так у Лермонтова — строки, каких нет у Пушкина, но отдельные строки. А у Пушкина — свой мир. Нет поэзии Лермонтова, как есть поэзия Пушкина.

З. Гиппиус говорила в эмиграции: «Пришел ко мне Мандельштам — худой, зеленый… Но я сразу определила: замечательный поэт» [1024].

Одно из посл<едних> собраний «Аполлона» в 1917 г., читали стихи Пяст и Мандельштам. Говорил В. Иванов. Все молчали. Он был верховный авторитет и для Гумилева. В. Иванов превозносил Пяста и скептически отнесся к Мандельштаму. Это литературная политика (Пяст — символист). Но мы думали иначе…

Я с Мандельштамом дружил. Он был необычайно даровитый человек в разговоре. Как Поплавский. Их умение беседовать не ниже их поэтического дара. Мы говорим связно, а М<андельштам> — иначе. И он считал, что его собеседник так же даровит, как он сам. Я не всегда за ним поспевал…

М<андельштам> всегда хохотал, заливался смехом, о чем бы ни говорил.

Как-то, уже при большевиках, мы говорили с М<андельштам>ом о Пушкине, преимущественно восклицаниями: помните это, а это знаете?.. И он вдруг сказал мне: «После нашего разговора о Пушкине я должен признаться, что вас обманывал» (в одном деле, связанном с разными выгодами…). Этого я никогда не забуду…

Почти все люблю у М<андельшта>ма, особенно его бессвязные бормотания: «Бессонница, Гомер, тугие паруса…» или «За мыс туманный Меганом…» [1025]. Как-то на вечере я читал М<андельшта>ма и потом Пастернака. У последнего звук деревянный.

А у М<андельшта>ма виолончельно-бархатный звук… Это было у Тютчева…

Стихи М<андельшта>ма: «А зодчий не был иностранец…» А потом вдруг: «Ну что ж?» Это смысла не имеет… Вероятно, реминисценция из Ахматовой. Но хорошо… [1026]

Разбор стихов в «Цехе». Разбирали технику стихосложения. Ничего особенного… Все присутствующие хотели сказать что-н<и>б<удь> умное… Настоящий разбор стихов всегда с глазу на глаз… Вообще не надо преувеличивать значение «Цеха»… А Гумилев всегда хотел, чтобы все было по его линии… Как-то читала Ахматова: «Мы шумно бродили по дому…» [1027] Мандельштам очень хвалил… А Ахматова считала эти стихи слабыми. Из своих стихов она любила: «От горькой гибели моей…» [1028] и еще одно другое.

О Блоке. Среди акмеистов было сопротивление Блоку. Его стиль — уязвимый. Сила Блока — не в стиле, а в ритме, в интонации. У романтиков — ритм сильнее, а у классиков — стиль чище.