Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

Не надо судить его слишком строго — этого простого человека. Виноват тут не столько даже он, сколько те, что внушили ему:

— Ты — хозяин! Искусство существует для тебя. И если оно тебе не по вкусу, значит, это ненастоящее искусство.

Если бы не это печальное обстоятельство, ему бы, может, и в голову не пришло таскаться по выставкам. Сидел бы себе дома, пил чай с конфетой «Мишка». И обертка от этой конфеты с лихвой удовлетворяла бы все его потребности в изобразительном искусстве.

Так вот, хотите — верьте, хотите — нет, но Зощенко самым искренним образом хотел работать именно для него, вот для этого самого простого человека.

Он не собирался подлаживаться к этому новому хозяину, как-нибудь там угодливо ему потрафлять. Нет, он хотел создать настоящее, подлинное искусство — искусство самого высочайшего класса, — но при этом такое, которое как раз вот такому заказчику пришлось бы впору.

Казалось бы: ну вот и писал бы как все. Так, как писали наши классики. Ведь классики, как мы только что убедились, у простого человека никаких возражений не вызывают. Ни Рембрандт, ни Репин. И уж наверняка не вызовут у него возражений ни Тургенев, ни Гончаров, ни Чехов...

Но Зощенко стремился вовсе не к тому, чтобы сочинения его у нового хозяина всего лишь не вызывали возражений. Он хотел, чтобы они зацепили его. Он хотел своими сочинениями захватить нового читателя, задеть его за живое.

Возьмем для примера какое-нибудь из самых высших достижений той, старой, классической литературы. Ну, скажем, «Анну Каренину». Захватит она такого читателя?

Принято считать, что безусловно захватит.

Но жизнь показывает нам другое.

У Александра Трифоновича Твардовского однажды сломалась машина. И старик Маршак, с которым они были дружны, предложил ему:

— Я стар, все равно почти никуда уже не езжу. Бери мою.

На следующее утро машина Маршака стояла у подъезда Твардовского.

Шофер отложил в сторону какую-то толстую книгу и взялся за руль, ожидая указаний: куда ехать?

Твардовскому, понятно, захотелось узнать, что за книгу читает шофер. Он перегнулся через сиденье, глянул: это была «Анна Каренина». Сердце поэта залило волной радости.

— Ну как? Нравится? — спросил он, кивнув на книгу и, само собой, не сомневаясь в ответе.

— Ох, и не говорите! — вздохнул шофер.

И по дороге он рассказал ему такую горестную историю.

— Еду я как-то с Самуил Яковлевичем. Проезжаем мимо какого-то железнодорожного пути. Самуил Яковлевич говорит: «Не узнали, где мы едем? Это ведь то самое место, где Анна Каренина под поезд бросилась». Я говорю: «Места знакомые. А кто это такая, Анна Каренина? Я ее вроде у вас никогда не встречал...» Только я сказал эти слова, вижу, Самуил Яковлевич аж побелел. «Остановите машину, голубчик! — говорит. — Я не могу находиться в одной машине с человеком, который не знает, кто такая Анна Каренина». Насилу, я его уговорил, чтобы до дому доехать. Подъехали мы к дому, он говорит: «Подымитесь со мной, голубчик!» Ну, думаю, все. Сейчас даст расчет. Однако вышло иначе. Выносит он мне книгу, эту вот самую. И говорит: «Вот, читайте. А до тех пор, пока не прочтете, считайте, что мы с вами не знакомы...» Вот я и читаю, — горько вздохнул он.

Зощенко рассуждал примерно так, как рассуждали в свое время хорошие купцы. Они говорили: покупатель всегда прав. Вот и он тоже твердо решил для себя, что если искусство неинтересно народу, стало быть, и говорить не о чем.

Он твердо решил научиться писать для того читателя, которому неинтересно, скучно и даже мучительно мусолить «Анну Каренину». Иначе говоря, он принял такое же решение, какое задолго до него принял сам автор «Анны Карениной» — Лев Николаевич Толстой.

Поразительное сходство языка и стиля Зощенко с языком и стилем так называемых народных рассказов Льва Толстого объясняется вовсе не тем, что Зощенко решил подражать Толстому или — выразимся деликатнее — учиться у Толстого. Скорее всего, сходство это возникло совершенно непроизвольно.

Оно родилось из близости его взгляда на жизнь, его представлений о жизни тем взглядам и представлениям, которые проповедовал Лев Николаевич Толстой.

Ведь не кто другой, а именно он, Лев Толстой, был пророком того Царства Божия на Земле, в котором люди, отринув наконец все лишнее, что накрутили они на себя, станут жить-поживать, движимые единственно лишь механизмом собственных забот.

Начало «Сказки об Иване-дураке и его двух братьях» как будто бы вполне традиционное, в духе множества тех народных сказок, в которых повествуется о трех братьях, двух хитрых и третьем — простаке, и о конечной победе простоты над хитростью.

Но дальше у Толстого все не так, как в народных сказках, дальше у него все по-другому, по-своему.

Впрочем, даже здесь, в самых первых строчках, уже можно углядеть все своеобразие толстовского взгляда на мир, коренное отличие его от традиционного, народного.

В народных сказках старшие братья терпят крах потому, что они жадные, алчные, жестокие, а главное — потому, что норовят получить свой куш на дармовщинку, за счет другого, заграбастав все только себе и не желая ни с кем делиться.

В народной сказке разоблачается определенный характер, определенный человеческий тип. Ни в одной народной сказке не найдете вы полного отождествления этого человеческого типа с социальной ролью его носителя. Говоря проще, народная сказка никогда не помыслит разоблачить и перечеркнуть человека только лишь потому, что он — воин. Или — купец. В народной сказке воин и купец — законные явления жизни. Они так же нужны для жизни, как и крестьянин-пахарь. У каждого — своя функция, своя роль в общем народном организме, и каждая по-своему почтенна. Народная сказка никогда не ставит под сомнение самый факт существования царя, воина, купца.

У Толстого воин разоблачается только потому, что он воин, а купец только потому, что он — купец. Разоблачается самый смысл их занятий, безотносительно даже к тому, честно или нечестно они занимаются своим делом. Разоблачаются даже не столько воин и купец, сколько — война и торговля. Занятия эти изображаются как совершенно ненужные для жизни, более того — вредные и опасные, несущие в себе угрозу для самого существования жизни на Земле.

Последовательно, целеустремленно, математически ясно и притом наглядно доказывает Толстой полную ненужность всех тех химер, которыми по глупости окружили себя люди. Его Иваново царство только называется царством. А на самом деле в нем совсем уже ничего не осталось от самых наипростейших форм государственного устройства. И сам Иван-царь в действительности вовсе никакой не царь. Он не обладает над своими подданными никакой властью.

Этот вариант идеального устройства человеческого общества Толстой предлагает всерьез как единственно разумный и правильный. Он отрицает не только современное ему, бюрократическое, сословное, несправедливое государственное устройство. Он отрицает всякое государство вообще. Даже идеальное. Отрицает самую идею общественного договора.