Мемуары

Еще до начала Второй мировой войны я написала киносценарий о его жизни, которая была столь необычной и трагичной, что мне страстно хотелось снять фильм. У меня были интуитивные находки, но реализовать задуманное, как и многие другие мои фантазии, так и не удалось.

Мой первый вечер танца

Я репетировала напряженней, чем когда-либо, по многу часов, и вечерами просто валилась с ног от усталости — вставать рано утром было мукой. Милая матушка очень баловала меня: натягивала чулки прямо в постели, а перед самым выходом надевала туфли, после чего приходилось бежать, чтобы успеть на поезд.

Наступил день выступления. 23 октября 1923 года в Мюнхене я стояла на сцене концертного зала и с невероятным волнением ждала начала. За один-единственный американский доллар — инфляция достигла невероятного уровня — Гарри Зокаль, не терявший со мной связи, снял зал и оплатил необходимую рекламу. Он хотел, чтобы перед вечером в Берлине, который должен был состояться четыре дня спустя и финансировался моим отцом, прошла своего рода генеральная репетиция, чтобы на премьере я чувствовала себя более уверенно.

Зал был заполнен примерно на треть. Меня ведь никто не знал. Немногочисленные зрители пришли, вероятно, по контрамаркам дирекции. Полупустой зал меня не смущал. Я была счастлива, что могу танцевать перед публикой. Волнения перед выходом на сцену я не испытывала. Напротив, едва дождалась первых тактов музыки.

Мой танец «Этюд, навеянный гавотом» вызвал немало аплодисментов, следующий — уже пришлось повторить, а при исполнении последних номеров зрители пересели поближе к сцене и потребовали «репете». Я танцевала долго, до изнеможения. Газета «Мюнхнер нойестен нахрихтен» писала:

А затем я стояла на сцене в Берлине — снова в зале Блютнера. Свободных мест почти не было: позаботились друзья. На этот раз следовало непременно доказать отцу, что никакого другого пути у меня просто нет. Я танцевала только для него одного, выкладываясь полностью, словно шла речь о жизни и смерти.

В конце меня оглушил шквал аплодисментов. Раскланиваясь, я ощутила на себе взгляд отца. Простил или нет? В тот вечер я добилась своей первой большой победы. Отец не только простил, он был глубоко тронут, поцеловал меня и сказал: «Теперь я в тебя верю».

Эти слова были для меня лучшей наградой. Вечер принес не просто успех, а триумф, о каком я и мечтать не могла.

На следующий день в кондитерской на Курфюрстендамм я читала в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг» статью под заголовком «Новая танцовщица». Неужели это обо мне? Я была поистине ошеломлена. Не статья, а сплошной дифирамб. И так — не только в «Берлинер цайтунг», но и во всех других столичных газетах. Джон Шиковски, [56] самый авторитетный и беспощадный критик, пишущий о танце, восхищался в газете «Форвертс»:

Фред Хильденбрандт в газете «Берлинер тагеблатт» писал:

Так из мрака неизвестности я сразу поднялась к свету, и жизнь моя, как по мановению волшебной палочки, вошла в совершенно новое русло. Со всех сторон на меня посыпались предложения, и я, совсем неопытная, без помощи импресарио, принимала все, не задумываясь, целесообразно это или нет.

Одним из первых, кто меня ангажировал, был Макс Рейнхардт. Шесть вечеров я танцевала в его Немецком театре, да еще несколько выступлений было в его же Камерном театре. Тогда я удивилась, отчего Рейнхардт обратил на меня внимание, и лишь позднее узнала, что обязана этим доктору Фолльмёллеру, с которым побилась об заклад, что достигну своей цели и без богатого покровителя. Я не забыла об этом и послала ему два билета на мой вечер в зале Блютнера. Как он мне рассказывал много позже, на мое первое выступление он взял с собой Рейнхардта, который был в таком восторге, что пригласил меня в Немецкий театр. Впервые в знаменитейшем театре Германии выступала танцовщица без ансамбля.

Вслед за этим я получила множество предложений и теперь каждый вечер выступала в разных городах: во Франкфурте, Лейпциге, Дюссельдорфе, Кёльне и Дрездене, в Киле и Штеттине, и повсюду мне неизменно сопутствовал неописуемый успех у публики и прессы. Во всех этих поездках меня сопровождала мать. Уже спустя несколько месяцев я получила и первые предложения из-за границы. Не прошло и года, как я успела станцевать в цюрихском и инсбрукском театрах и в Праге, в концертном зале «Централь». Я жила словно в сказке. Даже у сдержанных швейцарцев мне пришлось повторить первый же танец, «Кавказский марш» Ипполитова, [57] а в Праге танец «Восточная сказка» на музыку Кюи [58] я вынуждена была трижды начинать заново. Публика уже при первых моих движениях устраивала такие бурные овации, что я не слышала музыки и прерывала выступление.

Физические нагрузки были огромные, потому что я одна танцевала весь вечер. В антракте я падала на кушетку, обливаясь потом, не способная произнести ни звука. Но моя молодость и напряженные репетиции позволяли мне преодолевать усталость. В программе значилось десять танцев, пять в первом отделении и пять после антракта, но из-за выступлений на бис иной раз доходило до четырнадцати.

Костюмы, эскизы которых я рисовала сама, шила моя мать. Задник сцены всегда был идеально черным, благодаря чему ничто не отвлекало внимания зрителей от танцовщицы, движущейся в лучах прожекторов. Один из самых удачных номеров я назвала «Цветок грёз» и исполняла под музыку Шопена, подражая «Умирающему лебедю» Анны Павловой. [59] (Хотя она танцевала на пуантах, а я — босиком.) Для танца я надевала плотно облегающее трико из серебристой ткани, поверх которого набрасывала разрисованные сочными осенними красками полотнища шифона. Цветовой эффект подчеркивался красноватым и фиолетовым светом прожекторов. Но танец, в котором мне удавалось наиболее ярко выразить свои чувства, назывался «Неоконченная», на музыку Шуберта.

Чувствовала ли я себя счастливой? Думаю, что да, хотя того фантастического успеха, который обрушился на меня, до конца тогда еще не осознавала. После первого вечера в Берлине билеты на все мои концерты раскупались полностью. За вычетом накладных расходов я получала за каждое выступление 500–1000 новых марок. Для того времени, сразу же после инфляции, это была огромная сумма. Можно было покупать все, что душе угодно, — это было замечательно, но я переживала, что слишком рано вынуждена прервать учебу. Мне хотелось продолжать развиваться интеллектуально и творчески. Однако было очень трудно прервать череду успешных выступлений.