Роман тайн "Доктор Живаго"

5. Евграф = Пугачев

Брат Юрия Живаго, Евграф, играет в пастернаковском романе ту же роль, которую вменил Пугачеву Пушкин в «Капитанской дочке». Евграф — сказочный помощник [86] из мира революции. Живаго встречается с ним в дни большевистского переворота и впоследствии отмечает его необычайную влиятельность:

В этом контексте делается понятным отчество Юрия Живаго — «Андреевич», — которое заглавный герой пастернаковского романа носит вместе с Петром Андреевичем Гриневым [87]. К «Гриневу» нас приближает также именование (Тоней) брата Юрия «Граней» (3, 207).

Имя Евграфа [88] всплывает впервые в том месте романа, где речь идет о «самозванцах» (3, 71). Брат Юрия Живаго из Сибири или с Урала, оттуда, где вспыхнуло пугачевское восстание. Он наряжен в «оленью доху», сравнимую с «заячьим тулупчиком», которым награждает Пугачева Гринев; к тому же и в пушкинском, и в пастернаковском текстах герои сталкиваются со своими будущими помощниками в буран. Евграф является Юрию Живаго в тифозном сне в виде «духа […] смерти» (3, 206); Гриневу снится Пугачев, сеющий вокруг себя гибель. Приезд Живаго на Урал вызывает у него воспоминания о «Капитанской дочке» или о пушкинской истории пугачевщины:

После неожиданного визита Евграфа в Варыкино Живаго идет в юрятинскую библиотеку, чтобы «затребовать […] два труда по истории Пугачева» (3, 287). Таинственность связи между Юрием Живаго и Евграфом — мотив, цитирующий «Капитанскую дочку»; ср. у Пушкина:

В конце романа Евграф снабжает Юрия Живаго деньгами: как и Пугачев — Гринева [90].

Евграф олицетворяет собой другую, чем та, которая изображена в романе, революцию (пугачевскую), другое большевистской революции. Он анахронистичен.

В эпилоге «Доктора Живаго» Таня, дочь Юрия и Лары, сообщает свою историю Евграфу. В функции Евграфа входит включение пастернаковского романа в жанровую традицию, в круг рассказов о тайне рождения (авторефлексии). Тайный роман Пастернака завершается объявлением о своей принадлежности жанру. Собственно, жанровость романа и является тем, что скрыто в Евграфе.

6. Литература факта

Четыре разобранных нами примера еще не дают достаточного основания для того, чтобы сделать решительные выводы о том втором романе, который спрятан под описанием жизни и смерти Юрия Живаго. Но наши примеры однородны и допускают поэтому обобщение, которое мы и предпримем, не претендуя на то, чтобы вынести сколько-нибудь окончательное суждение о тайнописи, встроенной Пастернаком в его роман.

Во всех тех случаях, с которыми мы имели дело, Пастернак устанавливает — тем или иным способом — эквивалентность между своими сугубо литературными героями и реальными историческими фигурами, будь то Маяковский, Юсупов, Штирнер, Пугачев и т. д. Имплицитный роман, в отличие от эксплицитного, фактичен (пусть даже Пастернак и адресуется к факту, работая с литературными текстами, посредующими между его романом и историей, вроде «Капитанской дочки»), Dichtung для Пастернака имеет право на существование лишь в своем тождестве с Wahrheit. Суть литературы, вымысла, по Пастернаку, — в переводимости литературы в истину. Тайна художественного текста заключена в том, что он, о чем бы ни вешал, говорит о действительном.

Вообще: все романы о писателях прототипичны, прикреплены к конкретным лицам и обстоятельствам (ср. хотя бы «Козлиную песнь» и «Труды и дни Свистонова» Вагинова, или «Мастера и Маргариту» Булгакова, или «Пушкинский Дом» Битова). Их трудно читать, не зная подразумеваемых ими реалий. Писатель перестает только вымысливать, когда он делает предметом литературы себя и свое ближайшее окружение. Литература о литераторах не вполне литературна. «Доктор Живаго», роман о поэте, входит в этот ряд текстов с прототипической основой. Но, как представляется, пастернаковский роман с его приверженностью действительной истории выполнял, кроме обычного в случае рассказов о творческой личности, еще и особое задание: «Доктор Живаго» был создан как результат полемики (начавшейся в «Охранной грамоте» [91]) с лефовской теорией литературы факта. Опираясь лишь на фактическое положение дел, в романе аргументирует Комаровский — Маяковский, когда он похищает Лару из Варыкина. Роман же Пастернака доподлинен даже и как выдумка.

«Доктор Живаго» распадается на явный и тайный тексты таким образом, что последний оказывается n-кратным романом, полинарративом, захватывающим самые разные фактические области, можно сказать, сетью романов. В подтекст «Доктора Живаго» заложено сразу несколько романов, которые ведут нас от Цезаря к Николаю II, от Фалеса к Штирнеру, от пугачевского бунта к Октябрьской революции. Как соположены между собой и насколько внутренне связны (когерентны) эти незримые романы? Ответ на этот вопрос — дело будущих исследований. В том, что касается истории философии, пастернаковский роман кажется нам ее последовательным изображением в лицах (философской прозопопеей).

Соперничество двух мужчин, Антипова-Стрельникова и Юрия Живаго, влюбленных в Лару (скорее всего, в падшую Софию гностиков и Вл. Соловьева), является конкуренцией между веками Просвещения и романтизма. Антипов-Стрельников во многом — Кант. Он подчиняет себя нравственному императиву по Канту, по знаменитой концовке «Критики практического разума» («Zwei Dinge erfüllen das Gemüt mit immer neuer und zunehmenden Bewunderung und Ehrfrucht […]: der bestirnte Himmel über mir, und das moralische Gesetzt in mir» [92]). Звездное небо упомянуто трижды там, где пастернаковский роман рассказывает о решении Антипова освободить Лару от себя, принятом по (неверно понятому) нравственному долгу:

Пленение Антипова немцами приобретает в связи с кантианством этого героя еще одно значение [93].

Кант отвергается Пастернаком, как и Андреем Белым и другими русскими философами [94]. Отказ Пастернака от кантианства был прокламирован им в «Охранной грамоте». Разрыв с кантианцем Когеном, описанный в этом сочинении, следует читать как перевернутую историю встречи Фихте с Кантом. В июле 1791 г. безвестный Фихте прибыл из Варшавы в Кенигсберг, чтобы познакомиться с Кантом (ср. приуроченность к тому же месяцу контактов Пастернака с Когеном). После весьма холодного приема у Канта Фихте написал в Кенигсберге свое первое сочинение, выдержанное в духе кантовской философии, «Versuch einer Kritik aller Offenbarung». Кант пришел в восторг от текста Фихте и помог опубликовать его (точно так же вначале неудачен, а затем триумфален ответ Пастернака Когену, когда студент подсаживается к профессору, чтобы «разбирать свой урок из Канта» (4, 190)). «Versuch…» вышел (по не совсем понятным причинам) без имени автора и был принят за работу самого Канта, что обеспечило Фихте после того, как истина выяснилась, философскую славу. Пастернак изображает свои философские писания в Марбурге как обещающие научную карьеру, но уводящие автора в анонимность: