Империя знаков

ПАДЕНИЕ СМЫСЛА

У хокку есть одна несколько фантасмагорическая особенность: все время кажется, что его легко написать самому. Что, говорят, может быть более доступным спонтанному письму, чем подобные строки (Бу-сона):

Осень, вечер,

все мои мысли

лишь о родителях моих.

Хокку пробуждает зависть: сколько западных читателей мечтали так прогуливаться по жизни с блокнотиком в руке, отмечая здесь и там некие «впечатления», краткость которых была бы гарантией совершенства, а простота — критерием глубины (и все благодаря мифу, состоящему из двух частей, одна из которых — классическая — делает лаконизм измерением искусства, другая — романтическая — в импровизации усматривает правдивость). Будучи абсолютно понятным, хокку при этом ничего не сообщает, и именно благодаря этому двойному условию оно, кажется, преподносит себя смыслу с услужливостью воспитанного хозяина, который предлагает вам чувствовать себя у него как дома, принимая вас со всеми

87

вашими привязанностями, ценностями и символами; это «отсутствие» хокку (в том смысле, какой имеется в виду, когда говорят об отвлеченном сознании, а не об уехавшем хозяине) чревато соблазном и падением — одним словом, сильным вожделением смысла. Этот самый смысл, ценный, жизненный и желанный, как счастливая фортуна (то есть случай и деньги), хокку, свободное от метрических правил (по крайней мере в переводах), поставляет нам в изобилии, по сниженной цене и по заказу; можно сказать, что в хокку символ, метафора, мораль не стоят почти ничего — от силы несколько слов, картинка, ощущение — там, где нашей литературе потребуется целая развернутая поэма или же (в коротких жанрах) отточенная мысль — одним словом, долгий риторический труд.

Похоже, хокку предоставляет Западу права, в которых ему отказывает его собственная литература, а также удобства, на которые она скупится. Вы имеете право, говорит хокку, быть пустым, кратким, банальным; просто замкните то, что вы видите и чувствуете, узким горизонтом слов — и вы увлечете; у вас есть право самим обосновать (и исходя из вас самих) собственный закон; ваша фраза, какой бы она ни была, преподаст урок, высвободит символ, вы будете глубоким; малыми средствами вы достигнете полнотыписьма.

Запад наводняет всякую вещь смыслом, подобно авторитарной религии, навязывающей посвящение

целым народам; в самом деле объекты языка (созданные посредством речи) подобны новообращенным: первичный смысл языка метонимически апеллирует ко вторичному смыслу — смыслу дискурса, — и эта апелляция имеет смысл всеобщего принуждения. У нас есть два способа избежать позора бессмыслицы, с помощью которых мы систематически подчиняем высказывание (в остервенелом затушевывании всякого рода никчемности, которая могла бы обнаружить пустоту языка) тому или иному из имеющихся в нем значений(или же тому или иному производству знака): символ или рассуждение, метафора или силлогизм. Хокку с его простыми, расхожими, одним словом приемлемыми(как говорят лингвисты), выражениями перетягивается в ту или иную из этих двух смысловых империй. Поскольку оно является «стихотворением», его помещают в ту часть общего кода эмоций, которую называют «лирическим переживанием» (у нас Поэзия обычно связывается с чем-то «расплывчатым», «невыразимым», «чувствительным», словом с классом неклассифицируемых ощущений; обычно говорят о «насыщенном переживании», о «запечатлении особо значимого мгновения» и особенно — о «молчании» (которое всегда является для нас знаком полноты языка). Если кто-нибудь (Йоко) пишет:

90

Сколько людей

под осенним дождем

прошли по мосту Сета!—

то встает образ убегающего времени. А когда другой (Басе) пишет:

Иду по тропинке на гору. О! Как чудесно! Фиалка! —

то объясняют, что это он встретил буддийского отшельника, ибо фиалка считается «цветком добродетели»; и так далее. Не остается ни одной черты, которую западный комментатор не нагрузил бы символическим смыслом. Или еще непременно усмотрят в трехстишии хокку (три строки: из пяти, семи и еще пяти слогов) схему силлогизма (две посылки и умозаключение):

Старая заводь.

В нее прыгает лягушка.

О! шум воды

(в этом странном силлогизме заключение удается с трудом: чтобы он совершился, нужно, чтобы более слабая посылка впрыгивала в более сильную). Разумеется, если отказаться от метафор и силлогизмов, комментарий становится невозможным: говорить о хокку значит просто повторять его. Что и делает — неосознанно — комментатор Басе:

91

Уже четыре... девять раз поднялся я чтобы луной полюбоваться.

«Луна настолько прекрасна, — говорит он, — что поэт встает снова и снова, чтобы созерцать ее из своего окна». Дешифрующие, формализующие или тавтологичные пути интерпретации, которые у нас предназначены для того, чтобы проникнутьв смысл, то есть завладеть им посредством совращения — а не вырвать его и отбросить в сторону, как зуб практикующего Дзен, твердящего абсурдный коан— все эти интерпретации могут лишь обходить хокку, ибо они тормозят язык, а не провоцируют его, последнее же — сложная задача, необходимость которой была очевидна и для самого мастера хокку, Басе:

Достоин восхищенья тот,

кто не подумает: «Жизнь быстротечна»,—

при виде вспышки.

ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ СМЫСЛА

Весь Дзен направлен на борьбу с недоброкачественным смыслом. Известно, что буддизму удается избежать фатального пути, коим следует всякое утверждение или отрицание, ибо он рекомендует всегда избегать четырех возможных утверждений: это есть А— это не есть А — это есть одновременно и А, и не-А— это не есть ни А, ни не-А.Ведь эта четверичная возможность соответствует той совершенной парадигме, которую создала структурная лингвистика (А — не-А; ни А, ни не-А (нулевая степень); и А, и не-А (сложная степень));иначе говоря, буддистский путь — это путь преграждения смысла: схватывание значения, а именно парадигма, становится невозможной.Когда Шестой патриарх дает указания относительно мондо,упражнения вопроса — ответа, он советует, чтобы лучше запутать парадигматическую функцию, в момент, когда термин задан, обратиться к термину, ему противоположному («Если вас спрашивают о бытии, отвечайте небытием. Если вас спрашивают о не-бытии, отвечайте бытием. Если вас спрашивают об обычном человеке, заводите речь о мудреце, и т. д.») — так, чтобы выставить нелепыми парадигматическую замкнутость и механический характер

93

смысла. То, к чему стремятся (посредством ментальной техники, точность, выдержанность и утонченность которой показывают, до какой степени восточная мысль считает трудным прерывание смысла), то, что является целью, так это само основание знака, а именно классификация (майя).Будучи противоположным классифицированию в собственном смысле слова, то есть тому, что совершается посредством языка, хокку стремится к достижению гладкого языка, где ничего не оседает на накладывающихся друг на друга пластах смысла (что неизбежно присутствует в нашей поэзии), которые можно было бы назвать «наслоением» символов.

Когда говорят, что шум прыгающей лягушки пробудил Басе к истине Дзен, то надо понимать (хотя это и будет еще слишком западной манерой выражаться), что Басе нашел в этом звуке не какой-то мотив «озарения» или символического подъема всех чувств, но скорее предел языка: существует момент, когда язык прерывается (это состояние достигается посредством усиленных упражнений), как раз на этом беззвучном разрыве зиждется и истина Дзен, и краткая, пустая форму хокку. Отрицание «разворачивания» носит здесь радикальный характер, ибо нет речи о том, чтобы останавливать язык на моменте тяжелой, глубокой, мистической тишины или в пустоте души, открывающейся для общения с Богом (в Дзен нет Бога); то, что полагается, не должно разворачиваться ни