Большой террор. Книга II

С другой стороны, автор наиболее солидного исследования о населении СССР Франк Лоример оставляет неразрешенным вопрос об остатке в 6 790 000 человек (не отразившемся ни в числе занятого населения, ни в числе пенсионеров, военнослужащих и т. д.) плюс чуть меньше миллиона с четвертью, проходивших под рубрикой «социальная группа не указана». Точно так же, если к цифрам переписи 1939 года применить не указанное в ней отношение числа работающих к общей численности населения — такое, какое дано в переписи 1926 года, — то обнаруживается остаток порядка 10 миллионов человек. Каждый, что захочет признать такой метод правомочным, сможет вывести цифры того же порядка. Непреодолима здесь лишь формальная трудность, потому что о каждой из этих неувязок можно сказать, что она объясняется как-либо иначе.

Ясно одно: перепись 1939 года не учитывает заключенных там, где они находились в действительности. В республике Коми, например, указано 319 000 жителей, половина из которых коми-зыряне, а в Магаданской области — 173 000 (цифра, вероятно, достаточная, чтобы охватить вольнонаемный состав и окружение лагерей). К сожалению, однако, у нас нет реальной возможности установить, каким образом отражаются заключенные в цифрах переписи, и отражаются ли вообще.

Приходится признать, что ни перепись, ни какие-либо иные опубликованные в СССР цифровые данные того времени не могут служить надежной основой для оценки, хотя стоит отметить, что предполагаемая на 1937 год численность населения в 180 070 000 человек, как это было указано в 1936 году в предисловии ко «Второму пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР», не соответствует зарегистрированным двумя годами позже 170 467 000.

4. Дальнейшие материалы можно почерпнуть из рассказов, которыми не следует, однако, пренебрегать по той простой причине, что они основаны на утечке засекреченных данных или, что хуже, на слухах из информированных кругов. [1077] Распространенная в самих лагерях оценка на период 1938-41 годы превышала 15 миллионов; она разделялась многими попавшими под репрессию чекистами. Таковы были слухи и в руководящих кругах. Арестованные в 1938 году работники ГУЛАГа оценивали число заключенных в 10 миллионов. Имеется несколько более низких оценок, так, например, оценка одного руководящего работника, назвавшего в начале 1941 года цифру в 6 миллионов, но с «сильной тенденцией к повышению». Командир полка, занимавшийся инспектированием ВОХРа между 1934-41 годами, считает, что накануне войны в лагерях было от 12 до 14 миллионов заключенных. Эти оценки оказываются на несколько миллионов выше, чем полученные другими методами; объяснение, вероятно, в том, что они включают осужденных не по статье 58 УК, т. е. иных преступников — бандитов, растратчиков, нарушителей трудовой дисциплины и т. д. Большинство их не проходило по описанным выше путям и содержалось в домах заключения при отделениях милиции. (В Москве было еще одиннадцать домзаков кроме упомянутых в литературе о большом терроре). Здесь дела, строящиеся из несложных и достоверных фактов, обрабатывались в течение двух или трех дней и осужденные направлялись прямо в суд и затем в лагерь. Репрессированные в 1948 году сотрудники органов госбезопасности называли цифру в 12 миллионов. Начальник одного из «репатриационных лагерей», из которых люди направлялись на принудительные работы, оценивал общее число заключенных в послевоенные годы в 15–17 миллионов. Солженицын отмечает, что зэки нередко преувеличивали число заключенных, называя огромные цифры в 20–30 миллионов, «когда на самом деле сидело всего лишь двенадцать-пятнадцать миллионов человек». [1078]

5. Таким образом, даже при невозможности точного подсчета, нетрудно усмотреть, что все эти оценки, если их сопоставить с оценками числа арестов и расстрелов, не противоречат в высшей степени осторожной оценке примерно следующего порядка (не считая обычных уголовников, которых ведь нельзя рассматривать как жертв сталинского террора):

В тюрьмах и лагерях на январь 1937 г. — около 5 миллионов.

Арестовано между январем 1937 г. и декабрем 1938 г. — около 7 миллионов.

Итого — около 12 миллионов.

Из них расстреляно, — около 1 миллиона.

Умерло в заключении в 1937-8 гг. — около 2 миллионов.

Итого погибших — около 3 миллионов.

В заключении на конец 1938 года — около 9 миллионов.

Из них в тюрьмах — около 1 миллиона.

В лагерях — около 8 миллионов

Считалось, что, как правило, третья часть заключенных погибала в течение первого года, главным образом вследствие истощения. [1079] Это значит, что люди, физически неприспособленные к суровой лагерной нагрузке, исчезали быстро. В пересчете на арестованных в 1937-38 годах это выражается в потере 1 миллиона человек в год в период «акклиматизации».

Эта тридцатипроцентная смертность новоприбывших не равна, разумеется, общей смертности населения лагерей. Внимательное изучение вопроса дает 10 процентов на 1933 год. В 1938 году смертность возрастает до 20 процентов. [1080] Это изменение связано с другой трудностью; дело в том, что имеющаяся информация охватывает различные зоны с сильно отличающимися друг от друга условиями. На Колыме, насколько нам известно, смертность была выше тридцати процентов, и если принять среднюю численность там (возможно, занижено) в 500 000 человек, то только в одной этой зоне до 1950 года погибло не менее 2 миллионов. Лесозаготовки и другие работы на Дальнем Севере, — в частности, на строительстве железной дороги на Воркуте — тоже стоили немалого числа жизней. Но в общем и целом, не считая отдельных особенно суровых и отдельных явно более легких лагерей, складывается вывод, что питание всегда и везде было недостаточным, что вплоть до 1950 года влекло за собой смертность не ниже 10 процентов в год.

Обобщенная, хотя, конечно, и здесь лишь приблизительная оценка может быть сделана для заключенных-поляков

1939-42 годов. Из 1 060 000 польских граждан, завезенных в исправительно-трудовые лагеря, лагеря для военнопленных или направленных в ссылки, умерло около 270 000. Подавляющее большинство погибло в ИТЛ, куда попало 440 000. Даже отбросив расстрелы в Катыни, а возможно и в других местах, и гибель от голода и болезней в ряде спецпоселений, находим, что не меньше 40–50 процентов заключенных поляков умерло в течение двух — двух с половиной лет лагерной жизни. [1081]

На свободу люди выходили редко. Кроме того, и тех, кого выпустили в начале сороковых годов, как это теперь признается, забрали снова. На долю среднего зэка, таким образом, приходились как «хорошие» годы, так и «плохие», и (кроме обитателей немногих привилегированных лагерей) он имел очень мало шансов выжить. Из трех тысяч человек, «сотрудничавших с оккупантами» и отправленных в лагеря после очистки Курска в 1943 году, к 1951 году осталось в живых только шестьдесят. [1082]

После 1950 года смертность в лагерях, по меньшей мере в основных зонах Севера (если исключить гибель в результате дисциплинарных взысканий), была не на много выше, чем в соответствующих зонах на воле. Физически пережить заключение стало возможно, хотя вероятность этого оставалась столь малой, что даже и хорошо приспособившийся Иван Денисович говорит: «Эта полоса была раньше такая счастливая: всем под гребенку десять давали. А в сорок девятом такая полоса пошла — всем по двадцать пять, невзирая. Десять-то еще можно прожить, не околев, — а ну, двадцать пять проживи?!». [1083]

К счастью, не всем этим последним жертвам пришлось ждать так долго. Но средний зэк, взятый до 1950 года, должен был пройти убийственные годы, подобные тем, что унесли курских «сотрудников с немцами». Жертвы 1937-38 годов, не погибшие в первой волне смертей, дожили до войны. Но начавшееся с войной лихолетье унесло большинство из них. В послевоенных свидетельствах они встречаются только как исключение.