Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

действительно не пришлось. Утро субботы прошло в визитах, а вечером, на первый бал,

данный в Картинной галерее Таврического дворца, был приглашен избранный круг —

«дамы в греческом, а кавалеры в обыкновенном цветном платье». В ожидании короля,

который должен был открыть бал, собрались в Китайском зале. Наклонясь к Головиной,

которая сидела подле нее, Екатерина сказала:

— Наверное, нужно начинать танцы. Лучше, чтобы к приезду короля все было в

движении. Так трудно входить в зал, где у всех ожидающие лица. Я, пожалуй, прикажу,

чтобы играли полонез.

— Хотите, чтобы я распорядилась, мадам? — спросила Головина.

— Нет, — ответила Екатерина, — дело нехитрое, я справлюсь сама.

218 Один из наших (фр.).

219 Этот тип превращается в серое преосвященство (фр.).

Императрица сделала знак рукой, но камер-юнкер, отвечавший за танцы, был

слишком увлечен беседой с дамами. Между тем стоявшему рядом с ним Остерману

показалось, что Екатерина подзывает его. Старик устремился к императрице, помогая

подагрическим негнущимся ногам длинной тростью, с которой не расставался. Екатерина

поднялась, взяла под руку Остермана и, подведя его к оконному проему, начала с ним

тихий разговор, продолжавшийся не менее пяти минут. Вернувшись к Головиной, она

спросила, довольна ли та ею.

— Поступить иначе было неудобно, — пояснила она. — Старик обиделся бы, если

бы понял в чем дело. Je lui ai parlé sur la pluiе et le beau temps220. Видите, как он доволен,

следовательно, довольна и я.

Наконец, появился король. В этот вечер, как и во все последующие, Екатерина вела

себя чрезвычайно предупредительно по отношению к гостям, сохраняя, впрочем, чувство

меры и достоинство. Король отвечал тем же. По взглядам, которые он бросал на

императрицу, складывалось впечатление, что он присматривался к ней не менее

внимательно, чем она к нему.

«Аujourd’hui pour la première fоis les yeux du roi s’adoussissaient, il avait l’air d’un très

grand contentement»221, — так описывала Екатерина этот вечер в письме к Гримму.

Ужин был накрыт в комнатах великого князя Александра. Императрица появилась

на нем лишь на несколько минут — предоставленные сами себе, молодые люди

чувствовали себя непринужденнее.

17 августа Густав и Александра Павловна полдня гуляли по лужайкам и аллеям

Таврического сада, не замечая стоявшей в этот день жары, великая княгиня-мать была

очень весела.

Вечерами — балы, спектакли в Эрмитаже, домашние концерты, где великие

княжны пели дуэты, поездки на Каменный остров.

На каждом балу будущий король Швеции танцевал с великой княжной так долго,

как это позволяли приличия. Под строгим надзором мадам Ливен, не спускавшей глаз со

своей подопечной, Alexandrine была немногословна. Все в ней, однако, — опущенные

вниз глаза, легкий румянец щек — свидетельствовало, что внимание принца было ей

приятно.

Кстати сказать, танцевала Александра Павловна, так же как и ее сестры — отменно.

Танцы были манией в доме Павла Петровича. Он сам был прекрасным танцором и

позаботился, чтобы дочерей обучил этому искусству француз Дидло — лучший

балетмейстер Петербурга.

220 Я поговорила с ним о всяких пустяках (фр.).

221 Сегодня впервые взгляд короля смягчился. Он имел чрезвычайно довольный вид (фр.).

Густав поначалу чувствовал себя не очень уверенно. Раз или два ему случалось

перепутать фигуры в вышедшем уже из моды в Европе менуэте, любимом танце

Александры, но природная ловкость и умение держать себя на публике неизменно

выручали его.

Беседы принца и великой княжны поначалу не выходили за рамки общих тем. По

мере того как молодые люди привыкали друг к другу, речь их становилась все оживленнее,

и уже через несколько дней, провожая Александру Павловну до кресел, Густав начал

подолгу задерживаться подле нее, не обращая внимания на беспокойство, которое

начинало излучать благопристойное, хотя и несколько лошадиное лицо воспитательницы

великих княжон мадам Ливен.

5

По всей видимости, во все время пребывания в Петербурге в душе Густава шла

напряженная работа. Как и рассчитывала Екатерина, Alexandrine произвела на него

столь глубокое впечатление, что сомнения и колебания раненого самолюбия оставили его,

хотя, как оказалось, только на время. Во всяком случае, уже через две недели после

приезда принц счел нужным открыть свои чувства Екатерине.

Случилось это 24 августа, в воскресенье, на приеме в Таврическом дворце, который

был на этот раз особенно великолепен. Всеобщее восхищение вызвала подсветка колонн в

Большой зале, искусно устроенная архитектором Волковым. После ужина, на который,

помимо обычных гостей, был приглашен приехавший из Москвы Алексей Орлов,

императрица вышла в сад, где в увитой плющем беседке на берегу Круглого озера подали

кофе. Пламя свечей оживляло бирюзовые изгибы севрского фарфора. Густав, внезапно

возникший рядом с Екатериной из сиреневых сумерек, просил дозволения остаться с ней

наедине. Усадив принца рядом с собой, императрица приготовилась слушать. Еще более

монотонным и тихим, чем обычно голосом он сказал, что пользуется свободной минутой,

чтобы выяснить вопрос, имеющий для него огромную важность.

— Я хотел бы открыть вам свое сердце, Ваше величество, — сказал Густав, — но

прежде дайте мне слово, что вы сохраните наш разговор в непроницаемой тайне.

— Разумеется, — ответила Екатерина, внимательно глядя на молодого человека.

После некоторого, вполне, впрочем, понятного замешательства Густав объяснился.

Он влюблен в Александру Павловну и хотел бы просить ее руки.

Императрица выслушала признания Густава с подобающей моменту величавостью.

Стоит ли говорить, как она ждала этих слов? Тем не менее, отвечая, Екатерина сочла

нужным напомнить шведскому гостю о том неловком положении, в которое он ставит и ее,

и великую княжну, имея разом двух невест. Густав с готовностью согласился с тем, что с

мекленбургским сватовством пора заканчивать. Обещав немедленно устранить

затянувшуюся двусмысленность, он просил императрицу разрешить ему переговорить с

Александрой Павловной и в случае, если ответ будет благоприятным, дать

предварительное согласие на его предложение. Екатерина попросила три дня на

размышление.

В тот же день она уведомила — разумеется, в строжайшей тайне — Павла

Петровича — гатчинского затворника, и его супругу о предложении, сделанном их дочери.

С нескрываемым ликованием сообщала она великой княгине о том, что расчет ее оказался

верным: любовь явно одерживала победу над интригами политиков и церковников.

— L’amour va en battant le tambour222, — писала она торжествующе.

И чуть позже:

— Le roi est épérdumment amoureux223.

Мария Федоровна вполне разделяла радость свекрови. Она чрезвычайно желала

этого брака, не без основания считая, что он мог высоко поднять престиж гатчинского

двора. Кроме того, практический ум великой княгини подсказывал ей, что совместные

хлопоты по устройству замужества Alexandrine — самый короткий и верный путь к

сближению с Екатериной, отношения которой с сыном оставляли желать лучшего.

Много лучшего.

Разумеется, ее согласие не заставило себя ждать. Не возражал и Павел Петрович,

хотя он и не слишком беспокоился о предстоящем браке дочери, полностью предоставив это

дело на усмотрение великой княгини и императрицы.

Тем временем Екатерина мастерски держала паузу. Вечером, на бале-маскараде,

принц весь вечер простоял возле кресла императрицы, за которым расположилась вся ее