Россия и последние войны ХХ века

9 ноября 1991 года в сербских общинах Боснии и Герцеговины был проведен плебисцит, на котором сербы выразили желание остаться в югославском государстве.

Ясно, что недоставало лишь искры, чтобы весь накопившийся горючий материал вспыхнул, и вот в такой-то раскаленной атмосфере Арбитражная комиссия [822] делает роковой и вряд ли не преднамеренный шаг: она назначает «дедлайн» [823] для обращения каждой из югославских республик в международные инстанции с просьбой о признании их независимости — 24 декабря 1991 года. Выбранная дата — сочельник западного Рождества — наводит на мысль о том, что столь циничным образом Запад, на языке мощных символов, обозначал, каким подарком является для него распад Югославии. Моя гипотеза выстроена не на песке: весь ход событий истекающего последнего десятилетия последнего века второго тысячелетия показал, что стратегия развернувшегося в эти годы мощного наступления Запада на Хартленд включала в себя весьма внимательное отношению к выбору дат, которому, очевидно, придавалось немаловажное значение.

Что до Югославии, то ей решение комиссии Бадинтера уже несомненно сулило войну в Боснии, еще более кровавую и жестокую, нежели та, что только что с трудом была приостановлена в Хорватии. Говорят, будто даже Изетбегович заметил, что ему навязывают выбор «между лейкемией и опухолью головного мозга». Так это или нет — выбор был сделан, и соответствующая просьба Боснии и Герцеговины о признании ее назависимости была направлена в условиях, когда не только боснийские сербы отказывались подчиниться Сараево, но и в Западной Герцеговине повсюду висели хорватские флаги. В условиях, когда республики уже захлестывали не только повсеместные локальные стычки, но и волны войны, идущей в Хорватии. Уже в конце 1991 начале 1992 года произошли масштабные перестрелки в Мостаре и Босанском Броде — правда, еще сербско-хорватские, а не сербско-боснийские. Босанский Брод обменялся ударами со Славонским Бродом, расположенным как раз на противоположном берегу Савы, в Хорватии.

Что же до Мостара, крупнейшего города Герцеговины, где мусульмане составляли 35 % населения, хорваты — 34 % и сербы — 19 %, то он стал настоящим яблоком раздора. Во время Второй мировой войны Мостар был оплотом, цитаделью усташей, и в 1991 году вновь быстро стал местом средоточения самых крайних хорватских националистов, надеявшихся превратить его в столицу собственного мини-государства Герцег-Босна [824].

Разумеется, сербы, понимая стратегическое значение города, стремились удержать его, при любом развитии событий, в составе Югославии, для чего в Мостар были направлены части резервистов.

Муниципальные власти потребовали демилитаризации города, но это уже был голос вопиющего в пустыне: все развивалось так, как и предсказывал в письме Хансу ван дер Бруку от 2 декабря 1991 года министр иностранных дел Великобритании, предупреждая, что «поспешное признание» неизбежно приведет к войне.

Войне тем более жестокой, что Босния и Герцеговина занимала совершенно особое место в оборонной системе СФРЮ. Здесь были сосредоточены крупные танкодромы, аэродромы, ракетные базы, резервные командные пункты. Кроме того, здесь было сосредоточено 65 % военной промышленности бывшей СФРЮ, в том числе заводы по ремонту крупной военной техники [825]. Трудно представить, чтобы где-либо [826] сецессия подобной территории могла произойти совершенно бесконфликтно.

Тем временем комиссия Бадинтера продолжала свою работу, которую трудно определить иначе, как провокационную и разрушительную. 9-10 декабря 1991 года в Маастрихте, где главы государств и правительств 12 стран ЕЭС рассматривали югославскую проблему, она заявила, что демаркационные линии между республиками бывшей Югославии могут подвергаться изменению только по «свободному и взаимному» соглашению, при отсутствии которого они считаются «защищенными международным правом». Это буквально дублировало ситуацию, складывавшуюся на пространстве бывшего СССР, и неизбежно должно было повести к аналогичным последствиям. И какую цену перед лицом этих последствий могут иметь запоздалые [827] сожаления Франсуа Миттерана о поспешности признания произвольных, очерченных решениями Политбюро границ, да еще и без получения хотя бы тени гарантий для меньшинств! А кто поверит, в свете событий весны-лета 1999 года в Косово, о которых речь впереди, в искренность озабоченности видного американского политика Уоррена Кристофера, высказанной примерно тогда же, зимой 1993 года: «В Боснии в наследство мы получили самую трудную проблему, с которой я когда-либо сталкивался!»

Уместнее, конечно, было бы говорить о проблеме, которую Запад вовсе не «получил в наследство» [828], а создал в итоге целого ряда именно к цели дезинтеграции СФРЮ и направленных действий. Тотчас же вслед за решением Маастрихта о нерушимости внутренних [829] границ СФРЮ Комиссия Бадинтера 11 января 1992 года сделала следующее важное заявление: «Арбитражная комиссия пришла к мнению, что стремление народа Боснии и Герцеговины объявить СР БиГ независимым и суверенным государством не может быть принято как полностью осуществленное. Эта оценка могла бы быть изменена, если бы были даны гарантии со стороны Республики, которая обусловила требование признания референдумом, к участию в котором под международным контролем допускались бы все без исключения граждане СР БиГ…» [830].

Это был решающий толчок к окончательному распаду республики и, как следствие, к войне. Сербы бойкотировали референдум 29 февраля 1992 года; хорваты же приняли в нем участие, имея в виду свои дальние цели [831], для чего сецессия Боснии и Герцеговины была необходимой предпосылкой. Накануне проведения референдума обстановка в Сараево, подогреваемая еще и извне*, была взвинчена до предела. Давление средств массовой информации переходило в психологический террор, а Велимир Остоич, министр информации правительства Боснии и Герцеговины, заявил, что специальные подразделения Министерства внутренних дел республики в течение двух дней заняли здание РТВ в Сараево. Взрыв в мечети в Баня-Луке — по всем признакам столь же провокационный, что и убийство Рейхл-Кира в Хорватии, еще больше раскалил атмосферу, и, выступая накануне референдума в переполненном зале гостиницы «Холидей Инн», Караджич заявил по этому поводу: «Алия Изетбегович совершенно недопустимым образом сваливает на сербов вину за участившиеся диверсии в Боснии и Герцеговине. Взрыв в мечети в Баня-Луке дело рук не какого-либо народа, а преступников! Все это сделано накануне их референдума, чтобы показать европейскому сообществу новую вымышленную серию преступлений сербов. И поэтому мы рады приходу голубых касок — пусть они будут объективными наблюдателями…»

И далее Караджич сказал едва ли не самое главное: о единой Боснии и Герцеговине больше не может быть и речи, размежевание по этническому принципу — единственный способ избежать войны. «Господин Изетбегович может присоединять свое государство к кому хочет, но без сербской Боснии и Герцеговины. Он отлично знает, где обладает властью, а где нет. Будем разумными, признаем, что мы разные», — призвал председатель Сербской демократической партии.

Словно бы в подтверждение этих слов пришло сообщение о том, что возле Нови-Травника, перед военным заводом «Братство», сооружены хорватские баррикады и в окружение взят недавно построенный пустой склад для горючего, охранявшийся десятком солдат ЮНА. Акцию провели отряды Параги, вторгшиеся сюда с территории Хорватии и выдвинувшие властям Боснии и Герцеговины и ЮНА ультиматум о выводе ЮНА с окруженных объектов — ибо, утверждали они, «это территория Герцег-Босны». Для урегулирования ситуации были привлечены представители мирной миссии ЕС, наряду с представителями местных властей и ЮНА. Но, странным образом, инцидент — по сути, прямой акт агрессии со стороны уже иностранного государства против республики, еще входящей в Югославию, — никоим образом не изменил ни отношения ЕС к Хорватии, ни основного вектора работы западных СМИ, направленной на предельную демонизацию сербов. А ведь это были первые баррикады в Боснии и Герцеговине и одна из первых военных операций на ее территории!