Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика

Таким образом, если принять за основу численность вооруженных коллаборационистов из числа граждан СССР в 870 тыс. чел., то она составляла менее 1% от численности советских граждан, оказавшихся на оккупированной территории (84,85 млн. чел. гражданского населения [59] и 1,84 млн. оставшихся в живых советских военнопленных ^{1911}), или 2,8% от числа граждан СССР, призванных за годы войны в Красную Армию (31 млн. чел. ^{1912}), и было меньше численности советских партизан (1 млн. чел. ^{1913}).

Показательным также является сравнение численности представителей попавших под оккупацию национальностей, воевавших в рядах Красной Армии и в коллаборационистских формированиях. Численность русских военнослужащих Красной Армии составляла до 20,3 млн. чел., украинцев — 5,5 млн. чел., белорусов — 1,3 млн. чел. ^{1914} В коллаборационистских формированиях русские составляли, оценочно, до 300 тыс. чел. (1,5% от численности русских в РККА), украинцы — до 250 тыс. чел. (4,5% от численности в РККА), белорусы — до 70 тыс. чел. (5,7% от численности в РККА) ^{1915}. Таким образом, нацистская политика мобилизации русского, украинского и белорусского населения оккупированной территории СССР потерпела провал.

В рядах Красной Армии сражались не менее 126 тыс. литовцев ^{1916}, 94 тыс. латышей ^{1917} и 70 тыс. эстонцев ^{1918}. В составе коллаборационистских формирований численность литовцев составляла, по разным оценкам, от 36,8 тыс. до 50 тыс. чел. (от 29,2% до 39,7% от численности в РККА), латышей — от 104 тыс. до 150 тыс. чел. (от 115,6% до 166,7% от численности в РККА), эстонцев — от 10 тыс. до 90 тыс. чел. (от 14,3% до 128,6% от численности в РККА) ^{1919}. Таким образом, масштаб мобилизации германскими властями коллаборационистов в Литве был в 2–3 раза меньше, чем уровень призыва в Красную Армию, а в Латвии и Эстонии был сравним с ним. В то же время, если боевые заслуги прибалтийских формирований Красной Армии (в первую очередь, 16-й литовской сд, 130-го латышского ск и 8-го эстонского ск), принимавших активное участие в войне, включая освобождение Прибалтики, широко известны, то боеспособность и военная эффективность созданных оккупантами прибалтийских коллаборационистских формирований была низкой, а их участие в боевых действиях на фронте крайне ограниченным.

Мотивация к коллаборационизму среди населения оккупированной территории СССР, в основном, имела психологические причины — стремление выжить, защитить себя и спасти свои семьи, получить экономические выгоды, отомстить большевистской власти за причиненные обиды. Основная масса вовлеченных в коллаборационизм советских военнопленных сделала свой выбор под давлением тяжелейших обстоятельств. «Национальные» мотивы были присущи, в основном, только лидерам коллаборационистского движения. Например, И.Н. Кононов, не понимая реального содержания нацистской политики по отношению к России, решил, что сможет сформировать ядро «антисоветской русской армии», после чего к нему присоединятся «миллионы его страдающих от большевизма соотечественников» ^{1920}. Несомненно, большую роль сыграли национальные мотивы в развитии коллаборационизма среди «нерусских» народов оккупированной территории — особенно в Прибалтике, на Западной Украине и в Крыму.

В целом роль коллаборационистов из числа представителей народов СССР на всем протяжении войны с политической и военной точки зрения была незначительной, поэтому нет оснований для утверждений об «Освободительном движении народов России» или «антисталинской революции». В свою очередь, советские власти смогли развернуть на оккупированной территории СССР значительное партизанское движение. Среди советских партизан Украины представители титульной нации составляли 59% ^{1921}, среди партизан Белоруссии — 71% ^{1922}. В Прибалтике представители титульных наций среди советских партизан также составляли подавляющее большинство ^{1923} (всего в Прибалтике в годы войны действовали до 23 тыс. советских партизан ^{1924}).

Во-вторых, сравнение эффективности советской и германской политики можно выяснить через оценку того, насколько они повлияли на развитие на оккупированной и освобожденной территории просоветских и прогерманских настроений, соответственно. «Прогерманские» настроения на освобожденной территории, в основном, проявлялись в бытовых аспектах — в частности, некоторые молодые женщины Эстонии были «восхищены» поведением немцев, их «культурностью», «вежливостью», тем, что они «делали хорошие подарки» ^{1925}. Высказывания представителей русского населения об ожидании возвращения германских оккупантов (например, «Я эту власть ненавижу, я ожидаю немцев, мне при немцах жилось в несколько раз лучше» ^{1926}) были обусловлены скорее обидами на советскую власть, а не действительным тяготением к Германии. Прогерманские настроения в тылу СССР бытовали, в основном, среди представителей депортированных народов и других ссыльных ^{1927}, что также было инспирировано обидой на советскую власть. Уже в годы войны эти настроения сменились на ожидание помощи от Великобритании и США.

Воздействие германской политики проявилось в усилении национальной розни на освобожденной территории СССР. Особенно тяжелым был украинско-польский конфликт. В результате геноцида польского населения, осуществленного ОУН-УПА, было уничтожено от 20 тыс. до 40 тыс. чел. ^{1928} Взаимный геноцид достиг таких пределов, что глава УГКЦ митрополит А. Шептицкий и польские епископы Галиции были вынуждены издавать пастырские письма, призывая к миру между украинцами и поляками ^{1929}. Перед вступлением Красной Армии в Галицию УПА усилила нападения на польские села ^{1930}. В некоторых местностях командование УПА прямо заявляло командованию Красной Армии: «Не мешайте нам истреблять поляков, тогда и мы не будем трогать ваших бойцов». По советским данным, в «жестокости и бесчеловечности расправ с мирным населением, в особенности с поляками, украинские националисты не уступали немцам» ^{1931}. В свою очередь, АК уничтожала украинское население. В результате конфликта, многие поляки были изгнаны из сельской местности, многие украинцы — из городов. Польское население Львова проявляло отрицательное отношение к тому, чтобы он именовался «украинским городом» ^{1932}. В ночь с 21 на 22 ноября 1944 г. в Львове на стенах домов и учреждений были расклеены лозунги на польском языке: «Польский город Львов был и будет польским». На здании львовского горсовета был вывешен польский флаг. Эта акция совпала с празднованием дня св. Михаила — праздника западно-украинского населения ^{1933}. Случаи вражды между украинцами и поляками были отмечены среди бойцов Красной Армии из числа нового пополнения ^{1934}. Украинцы, репатриированные в 1945 г. из Польши в рамках программы «обмена населением», отмечали, что во время переезда поляки их «обирали, забирали имущество, нападали на повозки, даже избивали». В Западной Белоруссии была выявлена неприязнь к литовцам и латышам — из-за того, что во время оккупации здесь действовали полицейские части, набранные из числа представителей этих народов. Польское население Западной Белоруссии «называло себя белорусами, нарочито скрывая свою польскую национальность» ^{1935}, с целью избежать преследований по национальному признаку.