Тайны географических открытий (СИ)

 Страдая от болезней, былых и приобретенных в плавании и дрейфе, ощущая на себе, юной нежной горожанке, всю силу и власть северной стихии (а она пережила их две, не исключено, даже — три зимовки во льдах), Брминия Жданко врачевала и утешала, успокаивала и возрождала к жизни павших духом, о чем обстоятельно повествует книга Альбанова. Своим долготерпением и надеждой на благоприятный исход экспедиции она ежедневно, ежеминутно несла облегчение всем остальным.

 Была ли на борту “Святой Анны” “полярная любовь”? Некоторые современные авторы, рассказывающие о той драматической экспедиции, приводят слова, якобы произнесенные матросом Конрадом много лет спустя после его возвращения на Большую землю: “Все из-за бабы получилось…” Однако сама эта фраза находится в прямом противоречии с тем, что мы знаем о девушке, в том числе и от штурмана Альбанова. Могли ли возникнуть лирические отношения на борту арктического судна?

Конечно, могли, но ничего противоестественного в том нет. Некоторые азартные повествователи говорят об этом, как о свершившемся факте, вот только никак не могут договориться между собой о конкретном объекте девичьей любви!

 “Она, несомненно, влюбилась в Брусилова, и он отвечал ей взаимностью”, - твердят одни.

 “Нет, не скажите, — включаются в разговор другие, — посмотрите на фотографию Альбанова, могла ли такая пылкая натура, как Ерминия, устоять перед обаянием штурмана?” Но ни в письмах с борта “Святой Анны” (будь то письма Брусилова или Жданко), ни в книге Альбанова не содержится никаких намеков на то, что на шхуне возник традиционный “треугольник”, приведший в итоге к размолвке между командиром и штурманом.

 О самом конфликте достаточно откровенно и убедительно рассказано Альбановым. “Я уходил с судна вследствие возникшего между мною и Брусиловым несогласия… Сейчас, когда я спокойно могу анализировать наши отношения, мне представляется, что в то время мы оба были нервнобольными людьми… Из разных мелочей, неизбежных при долгом совместном житье в тяжелых условиях, создавалась мало-помалу уже крупная преграда между нами.

Терпеливо разобрать эту преграду путем объяснений, выяснить и установить недочеты нашей жизни у нас не хватило ни решимости, ни хладнокровия, и недовольство все накоплялось и накоплялось”.

 Сегодня дать оценку подобным взаимоотношениям куда как просто: обычная психологическая несовместимость, столь типичная практически для любой экспедиции, действующей в трудных условиях. И нет ни малейшей надобности “привлекать” дополнительную любовь, ревность и прочие личные обстоятельства, почему-то вызывающие как у людей пишущих, так и людей читающих повышенный интерес и преувеличенные эмоции.

 Главное, однако, в другом. В любом случае Ерминия Жданко проявила в том плавании высшие человеческие качества. Если она любила Альбанова, то пожертвовала чувством (и собою!), осталась с теми, кто нуждался в ее помощи.

Если она любила Брусилова, ей, очевидно, пришлось преодолеть величайшее искушение уйти вместе с группой Альбанова — все, что нам известно теперь о ее гордом и твердом характере, убеждает в одном: пассивному ожиданию проблематичного спасения она наверняка предпочла бы активное действие, т. е. поход по льдам к Земле Франца-Иосифа.

 Она осталась на шхуне, прекрасно понимая, что и судно, и люди на нем обречены. Так Ерминия Александровна Жданко, первая и, кажется, единственная до сих пор женщина, совершившая по меньшей мере двухлетний высокоширотный дрейф, весной 1914 г. сознательно пошла на смерть ради других.

 Судьба “Святой Анны”, по-видимому, никогда не прояснится. Совершенно бесспорно, что и шхуна, и оставшийся на ней экипаж погибли, причем вряд ли позднее 1915 г., если учитывать состояние людей, болезни, нехватку продуктов.

Впрочем, это вовсе не означает, что само судно обязательно должно было пойти ко дну.

Высказывают, в частности, одну гипотезу, кажущуюся поначалу фантастической, однако, как говорится, чем черт не шутит: в 1914 г. разгорелась первая мировая война, и “Святая Анна”, вынесенная течениями в Северную Атлантику предположительно в 1915 или 1916 г., могла стать жертвой германской подводной лодки.

А на карте Архипелага Земли Франца-Иосифа появились ледниковый купол Брусилова, мысы Альбанова и Ерминии Жданко.

ГЛАВА 31

 ПРИКЛЮЧЕНИЯ БЕЗ ШАНСОВ НА УСПЕХ

В этой короткой главе будет рассказано несколько жутких историй, которые действительно произошли с людьми, попавшими по воле случая в экстремальные условия во время путешествий по суше и по морю. С этой целью будут приведены отрывки из очерков, опубликованных в книге “Приключения поневоле” из серии “Странствия и приключения”.

 Предлагаем “пощекотать” нервы художественно обработанной документалистикой Г. Г. Лятиева: Английское судно “Ист стар” вело летний китовый промысел в Южной Атлантике близ Фолклендских (Мальвинских) островов. Удача не баловала моряков. Но вот в один из февральских дней 1891 года с “Ист стар” углядели кашалота. Тотчас на воду были спущены два вельбота. Тот, что был порезвей, приблизился к жертве, и сразу два китобоя вонзили гарпуны в спину кита. Внезапно раненое животное, истекавшее кровью, набросилось на вельбот обидчика и подбросило его высоко вверх. Восемь китобоев — экипаж посудины, — словно горох посыпались в волны. Но тут подоспел второй вельбот. Его гарпунеры добили кита.

Моряки расколошмаченного вельбота были подобраны этой второй лодкой. Но китобоев оказалось не восемь, а только шесть. Двоих посчитали утонувшими. 

Через два часа кашалот был принайтовлен к борту “Ист стар”, моряки начали разделку туши.

На эту работу ушел остаток дня и вся ночь.

Утром на палубу подняли кровавый желудок кита, и моряки сгрудились вокруг него: всем было интересно, что в нем. (В желудках кашалотов находят огромных рыб, кальмаров, акул и даже несъедобные предметы: поплавки, буи, доски и т. п. — ведь эти млекопитающие не пережевывают пищу, а глотают добычу целиком, хотя их пасть вооружена пятьюдесятью зубами, причем каждый зуб — с килограмм). Боцман топором профессионально вскрыл утробу — и “утонувший при добывании кита”. Батли был жив, но пребывал в глубоком шоке, сердце его билось. Китобои вынули товарища из “гроба”, положили на палубе и стали отливать холодной водой.

 Вскрики изумления и ужаса, исторгнутые полусотней просоленных глоток огласили море окрест. Весь в вуали блестящей желтоватой слизи, скрюченный, в желудке покоился их товарищ Джеймс Ват ли. Да, Джеймс Батли, уже занесенный в вахтенный журнал “Ист стар” вместе со вторым несчастным матросом как погибшие.

 Довольно скоро Джеймс очнулся, забился в конвульсиях, бессвязно забормотал. Потрясенные китобои, чуть не плача от жалости, перенесли матроса в кубрик, уложили в постель. Судовой доктор влил Джеймсу в рот добрую порцию универсального лекарственного средства — рома, хорошо укутал его в одеяло, смазал лицо и шею какой-то подвернувшейся мазью.

 Батли почти все время спал в те три недели, которые понадобились ему, чтобы прийти в норму. Лишь кожа на участках тела, которые не были защищены одеждой во время исполнения китобоем роли “содержимого китового желудка”, была пятнисто-белая, словно обожженная пергидролем, и не заживала.

 Свои ощущения “съеденного” Батли товарищам по судну и — по возвращении в Англию — репортерам газет изложил следующим образом. Сразу после того, как он, вывалившись из поддетой китом лодки, с затаенным дыханием оказался под вспененной поверхностью моря, его окружила темень. Затем китобой почувствовал, что его несет куда-то по скользкой, пышущей жаром трубе с периодически сжимающимися стенками. Но скоро ему стало свободнее, труба расширилась, движение прекратилось (это Батли провалился в желудок кита, в его передний отдел). Здесь, в абсолютной темноте и тиши, до моряка дошло с полной ясностью: он живьем проглочен кашалотом, обречен на смерть.

В отчаянии и тоске он ползал по едкой жиже желудка, ища выход, но всюду натыкался на нечто вязкое, скользкое, упругое. От жаркого смрада захватывало дыхание.