Русский флаг

Губарев встретил Усова у самого причала. Отвел его в сторону и спросил угрожающе строго:

- Фрегатские небось изменили? Предались врагу?

- Никак нет, ваше благородие! - радостно отчеканил Усов.

- Ну-у! Ты! - подался к нему полицмейстер. - А рябой каторжник?

Усов покачал головой.

- А ты скажешь: предался! - прохрипел Губарев в самое ухо квартирмейстера. - Слышишь... Надо так. - Он добавил почти шепотом: - Не то генерал шкуру с тебя спустит. И я не пощажу. А матрос чужой, каторжник, ему все одно петля. Бабе своей накажи, - торопливо закончил полицмейстер, заметив бегущего к причалу адъютанта Завойко Лопухова.

Завойко читал письмо Депуанта, а Усов с виноватым видом стоял посреди канцелярии, чувствуя не себе общие взгляды.

- Удивительное джентльменство! - промолвил Завойко, протягивая письмо офицерам. - Прочтите.

- "Господин Губернатор! - прочел Тироль вслух, расправив листок на ладони. - Случайностью войны досталось мне русское семейство. Имею честь отослать его к вам обратно. Примите, господин Губернатор, уверение в моем высоком почтении.

Феврие Депуант".

- Какое благородство!

Завойко неодобрительно покосился на Тироля и заметил:

- Расчет, милостивый государь, один расчет.

- Не понимаю, Василий Степанович, - сказал Тироль, - какой уж тут расчет, один убыток!

- Это материя тонкая, до людской психологии относящаяся. Расчет каков? Авось расчувствуемся и черное за белое примем! Совершенно во французском духе... - Завойко взял письмо из рук Тироля и повернулся к Усову. - Где матросы?

- На "Форте".

- Живы?

- Одного искалечили, не знаю, выживет ли. Бунтовал...

- Удалой? - живо спросил Вильчковский.

Усов с тревогой посмотрел в покрасневшее, напряженное лицо полицмейстера, понурил голову и твердо сказал:

- Он.

Глаза Завойко и Изыльметьева встретились, и Василий Степанович почувствовал, что в эту минуту капитан "Авроры" гордится своим матросом. "А ведь явись он теперь, пожалуй, можно бы и помиловать..." - пронеслось в голове Завойко. Он покосился на Тироля, но лицо помощника капитана было непроницаемо.

- Бунтовал? - Завойко смерил придирчивым взглядом бравую фигуру квартирмейстера. - А ты что же, глазки делал?

- Как можно-с! - обиженно ответил Усов и как-то поник, продолжая с хрипотцой: - Мы своего звания не опозорили!

- Ну-ка, похвались!

Усов угрюмо протянул вперед руки - на них ниже кистей багровели полосы.

- Вязали?

- В железа взяли... Узки больно, им наша кость в новинку.

- Как дети? - спросил все еще строго Завойко.

- А чего им станется...

Казалось, Усов сердится на жену и на детей за то, что их маленькие, штатские жизни так некстати вплелись в дело государственной важности.

- Эх ты, Усач! - Завойко погрозил пальцем растерянному квартирмейстеру.

- Я ж от всей души. Кабы знали вы... - он с горечью поник.

- Что, покупали? Сулили золотые горы? - спросил Завойко. - Лестно им русского человека купить!

- Ле-естно...

- А не купишь!

- Не купишь, - живо подхватил Усов. - Уж как просили! В службу звали. Денег обещали, выгод всяких. Мундиры на них кра-а-сивые!..

- Красивее наших?

- Не то чтобы красивше... - Усов замялся. - Но хорошие. Особливо офицерские: параду много!

- Чего-чего?

- Параду, блеску много... - Усов запнулся, замолчал, вспоминая недавнее, и веско заключил: - А против наших людей не устоят. И не мелки, особливо англичане, а крепость не та.

- Жарко там было вчера? - спросил Изыльметьев.

- Жарко! На "Форте" одних убитых, почитай, десятка два матросов. А английский адмирал третьего дни застрелился...

- Как - застрелился? - переспросил Изыльметьев.

- Нечаемо... Сказывали - без умыслу.

- Вот так так... - проговорил Изыльметьев возбужденно. - Третьего дня? Так, так... А флаг адмиральский не спускают. Значит, сам в нору, а флаг в гору? - Он схватил Усова за рукав. - Да точно ли адмирал умер?

- Так точно. Сегодня в Тарье хоронят.

- Вот для чего нынче гребная флотилия в Тарью пошла, - проговорил, усмехаясь, Завойко. - Ну, этого нам не жалко, милости просим, на сие земли у нас хватит!

Дома Усова ждала Харитина. Она долго изводила его расспросами.

- Отвяжись, девка! - вспылил вконец издерганный Усов. - Полынь-трава горькая.

- Совсем побили, говоришь? - тоскливо повторяла Харитина и заглядывала Усову в глаза. - А может, выживет, а? Он крепкий... Ничего не говорит?

- Стонет.

- Стонет?! - глаза девушки налились слезами. - Стонет... А как же вы?

В эту минуту Харитина ненавидела Усова.

- Что мы? - озлился он.

- Не оборонили, ироды! На глазах человека калечат... А вы... Харитина наступала на него.

- Командирша нашлась! - вышел из себя Усов. - Жив твой Семка, жив! Жив! Уходи, бесстыжая, тоже мне, артикул читает...

Девушка ушла из избы Усова, пришибленная бедой, не замечая людей, не ощущая приветливой ласки согретого солнцем августовского дня. Шла, спотыкаясь на крутых тропинках, крепко, до боли, прижимая руки к груди, как в то горестное утро, когда она торопилась в порт со свежим хлебом для Удалого.

У самой избы Харитину поджидал Никита Кочнев. Он низко поклонился, сняв картуз. На затылке курчавились тонкие светлые волосы.

- Шел мимо, дай, думаю, загляну ради праздничка, - напряженно проговорил он, не глядя на Харитину. - К Ивану Афанасьеву собрался...

От Никиты пахнуло винным духом, но Харитина так и потянулась к нему...

- Слыхал, Семена-то как? - сказала она.

- А что?

- В плену... Били его. Крепко били.

Никита стоял насупившись, смотрел, как текли слезы по белым щекам девушки, ожесточенно мял такую желанную, покорную ее руку.

- Судьба, значит, - проговорил он тихо. - Корабли вона где стоят... Ну как тут ему помочь? Не подойдешь, - сказал он, словно оправдываясь. Да и где искать-то?

Харитина освободила руку и, уже не глядя на него, толкнула дверь. Никита мягко загородил дорогу.

- Постой! - сказал он дрогнувшим голосом. - Постой, беда моя! - Он взял ее за плечи. - Слышь, постой! Нет Семена, нет дружка нашего... Я бы за него ворогов без счету положил, а, видишь, ушли, удалились, - улыбнулся он улыбкой, полной пьяной горечи, - может, и вовсе уйдут, что станешь делать?.. Океан дал, океан и взял. - Скрытая боль послышалась в словах Никиты. - Привиделся он тебе, молоканочка, привиделся... Не век же горевать...

- Никита, Никита... - ответила девушка сквозь слезы. - Разве ж его забудешь? Глупый ты, Никита! Хороший, а глупый...

V

Даже в дни затишья Завойко избегал возвращаться в свой опустевший дом. В порту ни на минуту не останавливалась работа. Продолжали прерванную приходом неприятеля разгрузку "Св. Магдалины", пополняли запасы пороха на батареях Дмитрия Максутова, Гаврилова, Попова. С "Авроры" свозили на берег запасной рангоут, стеньги, которые не были использованы при сооружении заградительного бона. На гребных лодках в безветрии переводили "Ноубль" и мелкие каботажные суда под прикрытие Сигнальной горы, - по вчерашнему обстрелу города и порта стало очевидным, что на прежнем месте оставлять их опасно.

Завойко пригласил офицеров "Авроры" отобедать в его портовом кабинете, куда внесли два длинных некрашеных стола и собранные чуть ли не со всего управления стулья. Через открытые окна в комнату врывались голоса, скрип сходен у пакгауза, пьяная немецкая песня, несшаяся из питейного заведения, и крики чаек. Коротка птичья память, - чайки уже беспечно носились над заливом; они то срывались вниз, готовые, казалось, вот-вот упасть на палубу "Авроры", то неслись понизу, едва не касаясь воды, и улетали за Сигнальную гору, туда, где в безмолвии стояли черные фрегаты.

Еще до начала обеда Пастухов доставил губернатору письмо Арбузова. Завойко веселыми глазами пробежал письмо, расхохотался и протянул его Изыльметьеву: