Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 19

Младолатыш Кришьян Валдемар, будучи активным сторонником русификации Прибалтийского края и немало пострадавший от остзейцев за свою позицию, не счёл за труд подсчитать в 1865 г. процент немцев во властных структурах империи и подготовить на основе выявленных им фактов статью для «Московских ведомостей» Каткова под заглавием «Кто правит Россией: сами русские или немцы?». В статье приведены следующие данные: «Среди министров — 15% немцев, среди членов Государственного совета — 25%, среди сенаторов — 40%, генералов — 50%, губернаторов — 60%». «А поскольку губернаторы управляют Россией, — делает вывод Ваддемар, — то это и будет ответом на поставленный вопрос. Поскольку все императрицы — немки, естественно, что по их протекции немцы просачиваются в высшую администрацию» ^{313}. Катков, отнёсшийся недоверчиво к данным Валдемара, поручил своему секретарю перепроверить некоторые цифры. И эта проверка поразила его ещё больше: оказалось, что число сенаторов не 40%, как у Валдемара, а все 63%.

Впечатления от этой унизительной для русских информации нашли отражение в передовице «Московских ведомостей». В ней, в частности, говорилось: «Мы, русские, терпеливее китайцев, более 10 лет терпели во главе русской юстиции безмозглого немца, который не был способен пять слов правильно произнести, и ещё терпим другого немца на таком важном посту, как председателя юридического отделения Государственного совета. Разве не настало время нам стать на свои ноги» ^{314}.

Правда, вскоре граф Пален будет отправлен в отставку. Но, конечно, не только этот единичный случай имел в виду Катков, взявший на себя миссию «стража империи». Встать русским на свои ноги в том смысле, в каком этого хотел Катков, помешает Первая мировая война и её следствия: Февральская и Октябрьская революции.

VII.6. Германский фактор в британском контексте

Казалось бы, наличие в России многочисленной и преуспевающей немецкой диаспоры, значительный процент немцев в составе российской элиты, заслуги немцев перед царём и Российской империей и, наконец, российско-германские династические узы должны были благоприятствовать развитию позитивных российско-германских отношений и блокировать разрешение противоречий на путях войны. Однако всё было не так просто. Реальности германо-российских отношений были и сложнее, и драматичнее.

В период средневековья немцы, проживавшие в многочисленных княжествах на территории Священной Римской империи германской нации, смотрели на Россию и русских сквозь призму впечатлений Герберштейна, посла германского императора Сигизмунда. Свои наблюдения от двухразового посещения Москвы Герберштейн изложил в записках, в которых критически отозвался и об укладе жизни в России, и о деспотизме царя, и о покорности населения. Именно под неблагоприятным углом зрения, выбранным Герберштейном, немцы, в том числе и немецкие авторы, столетиями смотрели на Россию.

С вступлением России на европейскую политическую сцену актуализировался вопрос о будущей роли и месте России в европейской истории. Первые попытки предвосхитить будущее России были предприняты немецкими просветителями XVIII в. Готфридом Лейбницем и Иоганном Готфридом Гердером [88]. Они заложили основы русофильской традиции в политической мысли Германии, которые впоследствии были развиты в трудах консервативных историков и политиков. Лейбниц и Гердер имели о России, конечно, поверхностные представления и смотрели на неё с позиций своих философско-исторических концепций, в которых важное место уделялось деятельности просвещённых правителей. По их мнению, монархи в союзе с философами путём политико-гуманистического и религиозного воспитания народов могли построить новый мир, который вобрал бы в себя всё полезное и лучшее, чем располагает Европа, но был бы избавлен от пороков, порождаемых кризисными явлениями в старых европейских государствах. На начавшую европеизироваться Россию смотрели как на «чистую доску» (tabula rasa), как на наиболее подходящее поле для реализации своих философских концепций. В государях ранга Петра I и Екатерины II они видели властителей, которые способны вывести свой народ к «новому Эдему» из «мрака скифских степей».

Однако будни огромной империи плохо вписывались в теорию об идеальном Царстве Просвещения. Гердер, будучи не только философом, но и учёным-славистом, был глубоко разочарован, когда в конце XVIII столетия близкая его сердцу Польша была трижды поделена как военная добыча России, Пруссии и Австрии. В восприятии Гердера Россия предстала уже иной: исполином, несущим с собой опасность.

Конечно, в условиях каждодневных столкновений идеалистических схем с действительностью русофильский подход немецких просветителей не мог быть однозначным. Наравне с авансами, выдававшимися России в контексте философских идей и гипотез, присутствовал и недоверчивый, критический взгляд на огромную страну на Востоке.

Двойственное отношение к России можно проследить на примере литературного Веймара (Гёте, Гердер, Шиллер), связанного династическими узами с Петербургом. Здесь интерес к русской культуре, любопытство к возрастающему значению России в современной истории сочетались с настороженностью по поводу военной мощи и военных побед России. Чётко прослеживалась также неприязненность к «жестоким и косным формам российской государственности» ^{315}.

В результате наполеоновских войн прекратила своё существование Священная Римская империя германской нации (926—1806 гг.), которую впоследствии немцы назовут Первым рейхом. Зимой 1807–1808 гг., ещё в период наполеонского господства, немецкий философ Иоганн Готлиб Фихте обнародовал свои «Речи к немецкой нации». Они не только подняли немецкий национальный дух, но и стали манифестом к объединению Германии после разгрома Наполеона.

Условия для германского единства были созданы Россией, которая не только изгнала французов [89] с собственной территории, но и, несмотря на разорение страны и усталость войск, перенесла войну за границу для освобождения Западной Европы от ига Наполеона [90]. В результате своей заграничной кампании Россия отстояла государственные и территориальные интересы Пруссии и обеспечила тем самым базу для движения за создание Второго рейха. Однако освободительная миссия России была воспринята двояко. С одной стороны, национальное спасение при помощи огромной «северной» империи явилось фактором массового сближения двух народов. С другой стороны, усиление влияния Российской империи в центре Европы, создание Священного союза, в котором русский император играл определяющую роль, вызывали опасения у немецких либералов и националистов.

На этом фоне в первой половине XIX в. сформировалось два направления в общественном сознании Германии: прорусское — консервативное и антирусское — либерально-демократическое ^{316}.

Представители прорусски настроенных консервативных кругов смотрели на Россию как на сакральное воплощение единства царя и народа, считали, что она способна противостоять «язвам» современной Европы: революции, хаосу, пролетаризации, капитализму и увиденным Марксом «призракам коммунизма». Немецкие консерваторы восхищались религиозностью русского народа, его патриархальной жизнью, испытывали интерес к мифу о загадочной русской душе, связывали с «не испорченным» цивилизацией Востоком большие надежды.

Для немецких либералов и демократов, напротив, Россия стала символом реакции и деспотизма. Резко негативное восприятие России сложилось под информационно-пропагандистским влиянием польских эмигрантов, которые после поражения польского восстания 1830 г. осели в Европе и оттуда продолжили свои споры с Россией. Российская империя подавалась ими не просто как политический противник, а скорее как воплощение зла. Поляки предостерегали Европу от отношения к России как к обычной великой державе, ибо, как они утверждали, этот «деспотический гигант» стремится не только к тотальному подчинению своих собственных подданных, но и к порабощению всего свободного мира ^{317}.