Алкамен - театральный мальчик

Но ни пекло, ни боль не причиняли мне столько страдания, сколько позор. Чудесная девочка Мика видела мое унижение! А скиф, скиф!..

Я представлял себе, как он поведет меня домой и будет скрипеть монотонным голосом: "Дружбы со свободными ищешь? Чистокровный афинянин ты? Мнесилох тебя милостыней кормит, и ты готов ему руки лизать. Красотка, невеста художника, тебя по головке гладит, и ты весь расцветаешь. А она свою собачку так же гладит и так же улыбается - вот заметь! А Ксантипп? Ведь он демократ, друг Фемистокла. Мы все им вроде собак..."

Мне слышались ясно эти его обычные слова. Опровергнуть их было невозможно, но от этого я лишь больнее ненавидел рыжего скифа. Слезы обиды помимо воли текли из зажмуренных глаз. Жарило солнце, спину как будто теркой скребли, все плыло в сознании.

Мне показалось, что кто-то сел на корточки рядом со мной.

- Скорее, Мика, - слышался голос мальчика. - Нас увидят, рабы скажут домоправителю - папа нас оставит без сладкого.

- Ах, какой ты рассудительный! - ответил милый голосок девочки. - Даже противно. Держи-ка вот этот пузырек: здесь целебное масло. Я выпросила его у мамы.

Девочка подсунула под меня руку и поднатужилась, чтобы перевернуть. Нежно, еле касаясь рукой, она мазала мою спину, и мне казалось, что боль утихает и блаженный сон разливается по всему телу. Мне даже снилось ее лицо: мокрое от жары, волнистые пряди прилипли ко лбу, на котором запечатлелась морщинка сострадания. Блестящая слеза на реснице вспыхнула, отражая солнце.

Как она была прекрасна! В тысячу раз прекраснее троянской Елены, о которой поют в театрах!

Мне захотелось сказать ей об этом... Я собрал всю свою волю и поднял голову. Рядом со мной не было никого! Только на песке лежала нелепая тень Кефей, громадная собака, сидел, размякнув от жары, и смотрел на меня, склонив длинноухую голову. Но ведь не Кефей же мазал меня целебным маслом?

Явился Медведь. Он поднял меня на руки и понес, как ягненка, животом вниз. Пес сначала провожал нас, то и дело забегая за кусты и обнюхивая подворотни. Когда исчез за миртовой рощей белый Колон, отстал и Кефей. Мы остались вдвоем. Скиф не говорил ни слова, только учащенно дышал - ведь я все-таки тяжеловат, а путь не близок. Иногда он присаживался отдохнуть у водоема или под сенью дуплистой липы.

Боль утихла, и меня убаюкало. Мне грезилось, что я уже большой, что у меня густая борода, как у Фемистокла, и я, как он, - прославленный стратег.

Мне виделось, будто гоплиты привели ко мне в палатку связанного тощего Ксантиппа: он будто дезертировал с поля битвы, покинул строй. Я приказываю его сечь: воины срывают с него алый командирский плащ; он падает на колени и молит о пощаде. По его морщинам текут слезы; я вспоминаю слезу Мики и прощаю его...

СОБЫТИЯ НАДВИГАЮТСЯ

Пока наши резвились и напевали: "Будем веселиться и не думать о мидянах", полчища Ксеркса стучались в дверь Эллады. Гонцы приносили одну весть хуже другой:

- Эвпатриды, владыки фессалийских городов, открыли царю ворота...

- Главнокомандующий союзной армией греков, спартанский царь Леонид, отступает без сражений... На площадях сторонники демократии кричали:

- - Если так дальше пойдет, враг без единого боя окажется у ворот! Берегитесь аристократов: они готовы Ксерксу дорогу коврами устлать!

В разгаре весны, когда, как говорят крестьяне, каждый день год кормит, город обычно пустеет - все в поле или на винограднике. Но этой весной город Паллады кипел, как похлебка из всех круп и овощей. Многие крестьяне, перепуганные известиями, побросали свои пашни, целый день торчали в портиках и народных собраниях, ничего не понимающие, голодные, злые, и всех без разбора ругали - и мидян, и эвпатридов, и демократов. Беженцы с островов, которые разорял персидский флот, проклинали судьбу и с воплями просили пристанища и хлеба.

- Кому-то суждено все это расхлебать? - сокрушался Мнесилох.

С утра до ночи в народном собрании ораторы надевали венки и, опершись на традиционные посохи, произносили зажигательные речи. Когда страсти раскалялись, спорщики рвали венки друг у друга. Лепестки мирта и жасмина, кружась в воздухе, опускались на распаленные головы. Однако никаких мер ораторы не предлагали - каждый боялся брать на себя ответственность.

Послали депутацию к дельфийскому оракулу. Пифия изрекла:

- Спасение города за деревянными стенами богини... Этот ответ никого не надоумил, никого не успокоил, а породил еще больше кривотолков. Уже давно все деревянные стены города были заменены кирпичными, а все храмы богини воздвигались из камня. Ареопаг вызвал к себе на гору всех жрецов и прорицателей, мнение каждого протоколировалось на восковых табличках, чтобы потом никто не слукавил, не отказался от своих слов. Однако объяснения словам Пифии никто не дал. Появились самозванные пророки.

- Злополучные! - кричали они. - Чего вы ждете? Бросайте все и бегите на край земли! Нет преграды огню и ярости, нет защиты от плена и позора!

Пророков схватили, изобличили как шпионов и казнили. Тут разнесся слух, что в Ахарнах родился двуглавый теленок, на каждой голове по одному глазу. Маловеры и любопытные кинулись смотреть, и его предприимчивый хозяин нажил немалые деньги. Жрецы отняли теленка и принесли в жертву Аиду, богу подземных сил.

И это не погасило народных страстей. Благоразумные закапывали сокровища в землю, богатые увозили семьи в Пелопоннес или за море, на далекие острова.

А те, кому нечего было закапывать и у кого не было денег на корабль, собирались на рынках и взывали:

- О Фемистокл! Что ты молчишь, Фемистокл? Одна весть всех поразила: спартанцы потребовали, чтобы главнокомандующий союзным флотом был спартанец.

- Несправедливо! - возмущались афиняне. - Сухопутной армией командует уже спартанец Леонид, ну пусть его! А флотом афинянин должен командовать ведь афинских кораблей большинство! Пусть Фемистокл флотом командует!

Но Фемистокл сам предложил кандидатуру спартанца Эврибиада и настоял на его избрании. Все были озадачены - как же это? Фемистокл отказывается от высшей власти?

Спесивый Эврибиад въехал в Афины, как завоеватель, на белом коне. Афиняне не свистели вслед, не улюлюкали, но встретили его многозначительным молчанием. Сам Фемистокл пригласил Эврибиада выступить в народном собрании.

- Эвакуируйтесь в Спарту, - предложил новый главнокомандующий. - Если Леонид в теснине Фермопил не сможет остановить царя, Афины обречены. Отступим на перешеек и возле Коринфа будем оборонять Пелопоннес!

На сей раз (исключительный случай!) и демократы и аристократы были заодно:

- Оставить дома на сожжение и разграбление? - кричали крестьяне и ремесленники. - Подумай, спартанец, что ты говоришь!

- Вы, спартанцы, только и ждете, когда наши поместья будут разорены, вторили им эвпатриды. - В них вся сила Афин, в наших имениях!

- Не пойдем к спартанцам, не будем жить из милости при кухне! надрывался Мнесилох, размахивая костылем. - Лучше быть рабом у персов, чем приживалкой у своего брата эллина!

Выступил Аристид, прозванный "Справедливым", и предложил не отступать, а обороняться до последних сил. Взрыв всеобщего восторга был ему ответом.

Безбровое, чистенькое лицо Аристида казалось небесно-мудрым, его тихие, логичные речи - необычайно убедительными. На нем была простая одежда, с аккуратно подштопанными заплатами на видных местах. Посмотрев на эти заплаты, любой гражданин мог сказать про Аристида: да, он знатен, но скромен; он богат, но бережлив.

Аристид предложил: собрать все наличные деньги, все сокровища храмов и общин, нанять, вооружить и обучить войско, не уступающее по численности персидскому. Всем умереть, и тогда уже пусть царь берет пустой город!

Фемистокл не просил слова, даже не надевал венка, вырвался на трибуну, отодвинул благообразного Аристида.

- Афиняне, братья! Куда он толкает вас? Его устами говорят педиэи, землевладельцы, - вот они, в первых рядах, толстобрюхие! Вашей кровью они надеются отстоять свои имения!