Графиня Ламотт и ожерелье королевы

В действительности, госпожа Ламотт была в Сальпетриере занята не столько благочестивыми книгами, сколько подготовкой своего побега.

Из тюрьмы (не из ссылки, не из лагеря, а именно из тюрьмы) бежать очень трудно. Конечно, все бывало: побеги Латюда, побег Кропоткина, побег де Валера и т.д. Но общее правило: когда человек бежит из тюрьмы, это в двух случаях из трех должно вызывать некоторые подозрения. Госпоже Ламотт помогала одна из заключенных, некая Анжелика. В своих воспоминаниях графиня описывает эту Анжелику как ангела, свалившегося с неба в Сальпетриер. Но в одном из своих позднейших писем она ту же Анжелику называет «чудовищем». Истина, вероятно, находилась посредине: Анжелика была обыкновенная арестантка, подкупленная для устройства побега графини.

Однажды часовой, дежуривший в тюремном дворе, просунул Анжелике в окно на дуле ружья записку, в которой говорилось, что кто-то хочет спасти госпожу Ламотт. Графиня до конца своей жизни уверяла, что так и не знает, кто был ее таинственный благодетель. Однако неясные догадки приходили ей в голову. В записке было слово «решено», — выражение, казалось бы, самое обыкновенное. Но госпожа Ламотт пишет, что «это странное выражение» употребляли только королева Мария-Антуанетта и кардинал Роган.

Кардинал едва ли мог способствовать побегу графини, даже если б этого желал: тотчас после процесса он по приказу короля должен был покинуть Париж и находился далеко от столицы. Современники были убеждены, что побег госпожи Ламотт устроила королева, и это их убеждение передалось историкам, уделяющим побегу несколько строк. Едва ли оно верно. Если бы королева хотела спасти графиню, Людовик XVI просто ее помиловал бы (при изменившемся настроении общества, милость была бы и весьма популярна). Кроме того, двор имел основания опасаться, что госпожа Ламотт, убежав за границу, начнет там печатать всевозможные разоблачения. Гораздо вероятнее, что помогли бежать графине, сговорившись с тюремным начальством, враги королевы — их было очень много, и были среди них люди весьма влиятельные и высокопоставленные, вплоть до принцев крови. Разумеется, госпожа Ламотт прекрасно знала, кто именно ей помог: при чтении глав о побеге в ее мемуарах выносишь впечатление, что она заметает следы нарочно.

Ее рассказ совершенно фантастичен. Неизвестный благодетель предложил графине нарисовать ключ, которым пользовались надзирательницы при обходе тюрьмы: по этому рисунку он обещал изготовить ключ для побега. Так и было сделано. В своих мемуарах госпожа Ламотт даже дает рисунок ключа, очень сложный, с 8—10 нарезами на бородке. Если принять в соображение, что надзирательницы ключа из рук, разумеется, не выпускали и что рисовала его графиня по памяти (при посещении тюремщиков она «старалась запечатлеть в памяти все размеры ключа»), то неправдоподобие рассказа станет совершенно ясным. Благодетель получил рисунок, заказал ключ и переслал его графине, которая «не смыкала глаз семнадцать ночей». Ключ принесла в ее камеру Анжелика. «Испустить восклицание, броситься в ее объятия, поцеловать ее, схватить ключ, прижать его к сердцу, покрыть поцелуями было делом одного мгновения», — пишет госпожа Ламотт: восторг овладел ею еще до того, как выяснилось, что ключ подходит к замку. Но ключ, разумеется, подошел как нельзя лучше: «О небо! Дверь отворяется!..»

Остальное тоже сошло прекрасно. Неизвестный благодетель доставил в Сальпетриер мужской костюм. Графиня переоделась мужчиной, отворила присланным ключом дверь, вышла за ворота и скрылась. Так же благополучно она из Парижа проследовала в Ножан, в Труа, в Нанси, в Мец, оттуда в имперские земли и, наконец, в Англию, где ее ждал — впрочем, без страстного нетерпения — граф Ламотт.

Чувства графини понять легко: ее томила жажда мести королеве, королю, Рогану, судьям, всем. Пользуясь английской свободой слова — весьма значительной в те времена, поскольку дело касалось Франции, — она могла разоблачать тайны французского двора. Собственно, никаких тайн она не знала, — это ничего не значило: можно было выдумывать что угодно. Писать графиня не умела — это также не имело значения: в Лондоне были наемные перья. Разумеется, не могло быть недостатка и в издателях: дело об ожерелье королевы достаточно нашумело в мире.

Однако тут возникла «борьба двух страстей в душе мятущегося человека». Графиня жаждала мести — ей хотелось печатать разоблачения. Но она жаждала также денег, и ей не вполне ясно было, кому выгоднее продать рукопись: издателям или же тем людям, которых она собиралась разоблачать. Бальзак в одном из своих романов называет шантаж «выдумкой английской печати, недавно занесенной к нам во Францию». В действительности, ремесло шантажистов старо, — не изобрел его и Аретин, считающийся «создателем шантажа».

В Оксфорде вышло первое, коротенькое (16 страниц) «Письмо графини Валуа-Ламотт к французской королеве». Оно помечено октябрем 1789 года (год этот на обложке назван «юбилейным годом разрушения колосса Родосского»! — 1789 год, собственно, прославился не одним этим юбилеем). Написано письмо на «ты». «Недоступная твоей бессильной злобе (подавись ею), — пишет королеве г-жа Ламотт, — сообщаю тебе, что отрываюсь от второй части своих мемуаров только для того, чтобы пожелать тебе гибели...» Дальнейшее оглашать в печати неудобно, настолько письмо это грязно, грубо и гнусно. Казалось бы, после опубликования такой брошюры уже трудно было вступать в переговоры с двором о покупке рукописи мемуаров. Однако госпожа Ламотт не прочь была начать переговоры. В Национальном архиве мне попалось одно письмо ее, где она говорит: «Я глубоко возмущена многочисленными клеветническими пасквилями, распространяемыми в публике от моего имени; мне столь же коварно, сколь нелепо и святотатственно, приписывают самые кощунственные обвинения; я публично и торжественно отказываюсь от этих гнусных писаний» и т.д. Таким образом, она нашла практический выход из своего гамлетовского конфликта: сначала печатала всевозможные гнусности о королеве, а потом выражала готовность отказаться от них за приличное вознаграждение. Расчет оказался более или менее правильным!

Жизнь госпожи Ламотт, как писали старые романисты, — «история падения души человеческой». От природы ей, по-видимому, было свойственно немалое очарование, о котором ее книги и письма никакого представления не дают. Об этом очаровании говорят люди, лично ее знавшие. О нем свидетельствуют и ее многочисленные успехи у мужчин: красотой ведь она никогда не отличалась. Жизнь графини — иллюстрация ко всевозможным прописям: нищета породила корыстолюбие, корыстолюбие привело к мошенничеству, мошенничество — к шантажу.

VIII

В пору революции в Париже образовалось некоторое подобие центрального комитета пасквилянтов. Создалась целая литература, относившаяся к тем из высокопоставленных лиц, которые шли ко дну. Разумеется, не вся эта литература была шантажной, но и шантаж занимал в ней достаточно большое место. В свое время, работая над романами из эпохи Французской революции, я по необходимости изучал эту литературу. В Национальной библиотеке есть не менее пятидесяти ее образцов (а может быть, и значительно больше). Насколько я могу судить, выработалась и некоторая специализация: была, кажется, особая типография какого-то «Пьера Бесстрашного», были и авторы-профессионалы, как некий «Бусмар, усач-патриот». Привожу наудачу несколько заглавий:

«Головы на продажу. Включая список лиц, с которыми королева имела развратные связи», «Букет, подаренный Марии-Антуанетте, супруге бывшего короля», «Республиканцы, гильотинируйте олуха Людовика XVI и шлюху Марию-Антуанетту», «Прощание королевы со своими фаворитами и фаворитками», «Последние вздохи плачущей потаскухи...» Не надо думать, что пасквили этого рода писались только о королеве. После падения Робеспьера со сказочной быстротой посыпались всевозможные: «В ад Робеспьера», «Любопытная тайная жизнь Робеспьера», «Шлейф Робеспьера», «Жизнь и преступления Робеспьера» и т.д.