Обитель подводных мореходов

В его сознании жил пример истинно мужской дружбы, которому всегда хотелось следовать. Егор почти не помнил своих родителей. И мог бы даже не знать, откуда он родом, если бы не верный флотский дружок отца Трофим Шалеев. После войны дядька Трофим разыскал осиротевшего Егорку в одном из детских домов и увёз в Ригу. Там и жили они на берегу широкой Даугавы почти два года. На двоих им вполне хватало небольшой комнатушки под самой крышей высокого шестиэтажного дома. Дядька Трофим, оставшийся после керченского десанта без левой руки, работал в порту сторожем. Его получки, подкрепленной небольшой пенсией по инвалидности, им обоим кое-как хватало на жизнь. Егор учился в школе, помогал дядьке управляться с их немудрёным хозяйством, а в свободное время любил бегать в порт и глядеть на большие корабли. Тогда ещё начал он мечтать о море...

Трофим Шалеев был с виду мрачноватым, но в душе бесконечно добрым. Многие беды ломали и гнули его, мучали старые раны, да только он и в мирной жизни держался как на фронте. Никто и никогда не слышал, чтобы старый моряк жаловался на свою судьбу. Своих привычек и принципов держался твёрдо: выпивать позволял себе только по большим праздникам, зато дымил крепким самосадом с утра до вечера. И не было для него занятия более приятного, чем ударяться в воспоминания о своей флотской юности, о тех самых незабываемых двадцатых годах, когда он был отчаянно смел, весел и здоров. А Егорова отца, Степана Непрядова, дядька Трофим знавал с тех самых незапамятных лет, когда оба они по комсомольскому набору пришли на флот.

- Дружили мы с твоим батей, - говорил дядька Трофим, раскочегаривая трубку и качая вечно лохматой головой. - Ой, как крепко дружили! Такое и между родными братьями не часто встретишь.

- А какой был мой папка? - уж который раз спрашивал Егорка, уже наперёд зная, какой будет ответ.

- Какой? - неизменно переспрашивал старый моряк, на мгновенье задумываясь и как бы вызывая в своей памяти его лик. - А вот такой... Простой и открытый весь, как море. В бою неистовый до безумия, на дружбу щедрый и на любовь неразменный.

- И сильный, - подсказывал Егор, если дядька забывал про это напомнить.

- Ещё какой! - оживлялся Трофим, расправляя крутые плечи. - В этом деле на всём Черноморском флоте не было нам равных. Хоть он, хоть я каждый из нас пятипудовый адмиралтейский якорь запросто поднимал. А уж как ухватимся на состязаниях за канат, лебёдкой нас не перетянешь. Вот мы какие тогда были. А Степан, тот один десятерых стоил. Мог бы, конечно, и офицером стать, да что-то придерживало его... Уж так получилось, что выше мичмана, как и я, не поднялся. Зато ему доверили командовать "малым охотником". На всём дивизионе его корабль считался лучшим. И боевой орден твой батя получил первым среди всех нас, командиров "мошек", за потопленную подлодку.

Рассказывал дядька Трофим и про мать Егора, которую так же хорошо знал. Из его слов получалось, что на всём крымском побережье от Керчи и до Евпатории, "не могло быть и потому не было" стройней и краше этой чернобровой, быстрой как ветер дочери коренного феодосийского рыбака по имени Оксана. Вероятно, дядька кое-что преувеличивал, но как ему тогда было не поверить! Только повзрослев, Егор мог и сердцем и разумом понять, чем он обязан своей матери. Она не просто дала ему жизнь, как и всякая мать своему ребёнку. Нашлись в ней какие-то непостижимые силы сделать нечто большее, спасти его от неминуемой смерти и благословить последним вздохом своим на всю дальнейшую жизнь...

С тех давних пор самому Егору мало что запомнилось. И всё-таки по рассказам дядьки можно было представить, как мать несла его на руках в толпе покидавших Севастополь беженцев, как они садились в разбитом порту на транспорт и как плыли куда-то в кромешной тьме. А засветло налетели вражеские самолеты. Рядом с бортами начали вырастать высокие водяные пальмы. От прямого попадания судно стало крениться и тонуть. Егор вместе с матерью попал в холодную солёную купель. Не мог он тогда знать, какого нечеловеческого напряжения стоило раненой, истекавшей кровью матери бороться не столько за свою, сколько за его жизнь. Каким-то чудом ей удалось вместе с сынишкой продержаться на воде до тех пор, пока не подошла шлюпка. На последнем вздохе мать вытолкнула из воды навстречу протянутым матросским рукам своего сынишку и больше уже у неё не хватило сил противиться притяжению черноморской глубины.

В тот же день погиб отец. Позже выяснилось, что его охотнику как раз и было поручено осуществлять конвой. То был единственный вооружённый корабль на несколько беззащитных транспортных судов, до предела заполненных ранеными, женщинами, детьми. Когда с рассветом конвой был обнаружен и налетели "юнкерсы", комендоры с малого охотника открыли заградительный огонь, стараясь не допустить прицельного бомбометания. Только силы оказались неравными - две пушки и пара пулемётов против дюжины навалившихся с неба стервятников. Несколько вражеских очередей прошили палубу. Корабль потерял ход и начал медленно погружаться. Командир приказал всем оставшимся в живых покинуть борт, а сам остался у пулемёта, пристегнувшись к нему ремнями. Он продолжал бить по самолетам, пока волны не сомкнулись над ним...

Кто-то из моряков будто видел и уверял потом Трофима, что неистовый командир охотника продолжал какое-то время стрелять очередями даже из глубины. Но этому, пожалуй, кроме Егора, никто бы не поверил. Он-то понимал, почему отец не захотел, не мог вместе со всеми покинуть тонущий корабль...

7

Воинскую присягу рота Свиридова приняла за день до начала учебных занятий. На бескозырках у первокурсников наконец-то появились ленточки. И каждый почувствовал себя наподобие боевого корабля под вымпелом. Накануне в свою родную "подплавскую альма-матер" после летней практики на флотах вернулись курсанты старших курсов. Пустовавшие до этого коридоры учебного корпуса разом загудели, будто после долгого медосбора в пустовавший улей вернулись пчёлы.

Но каким далёким и многотрудным казался этот путь, который предстояло преодолеть ступеньками четырёх курсов. Сколько нужно было прослушать, прочитать, написать, уяснить и запомнить, прежде чем семестровые экзамены расставят запятые и точки в штурманском дипломе. Случалось и такое, когда какого-то бедолагу-курсанта отчисляли на флот строевым матросом - не каждому по силам морская наука.

Начавшиеся занятия, этот стремительный поток лекций, семинаров, лабораторных работ и тренировок, можно было сравнить разве что с неудержимой горной рекой, несущей воды меж острыми камнями к далёкому морю. Предстояло без промедления броситься в этот поток у самого изначалья и самоотверженно плыть, преодолевал мнимую бесконечность расстояния, к заветной цели.

И три дружка-товарища поплыли в меру своих сил и способностей, стараясь при необходимости подставлять друг другу плечо. Егор чувствовал себя уверенно, полагаясь на хорошую природную память и не слишком утруждая себя на самоподготовке. Он не рвался в отличники, убеждённый в том, что с него вполне достаточно, если не будет "хвостов" и троек. Зато Вадим Колбенев заблистал в глазах преподавателей в полную меру своих способностей. Лишь Кузьма, вынесенный вместе со всеми на стремнину, оказался неважным пловцом. На первой же контрольной по высшей математике он получил "неуд".

8

В увольнение друзья позволили себе записаться лишь месяц спустя, когда Кузьма Обрезков заметно подтянулся по всем основным предметам и его фамилию перестали "склонять" на собраниях. Настроение прибывало, его не смогла испортить даже истинно балтийская погода, беспрестанно валивший мокрый снег и сплошная слякоть. Кузьма чувствовал себя, по крайней мере, победителем собственной лени. А Егор с Вадимом довольствовались приятным ощущением честно исполненного долга по отношению к Кузьме.

Наглаженные, с начищенными до блеска якорями и пуговицами, слегка небрежные и неотразимые, они вразвалочку шествовали по улицам и непринуждённо, как им казалось, на манер бывалых мореходов, переговаривались между собой. А город жил обыкновенной воскресной жизнью: брызгал в глаза ярким светом уличных фонарей и неоновых реклам, обкуривал дымом печных труб, гудел моторами автомобилей, громыхал трамваями. В глазах куда-то спешивших прохожих три первокурсника едва ли могли вызвать искомый интерес - в приморском городе никого не удивишь примелькавшейся флотской формой. Но зато в собственных глазах все трое возвеличивались едва не до высоты петуха на шпиле Домского собора: город лежал у их ног и потому очень хотелось быть в центре всеобщего внимания...