Алиенора Аквитанская. Непокорная королева

Конечно, уже с давних пор, как и во времена Алиеноры, для скрепления брачных уз Церковь требовала обоюдного согласия будущих супругов. Так, теоретически нельзя было женить сына или выдать замуж дочь наперекор их воле. Однако давление семьи и общества было настолько сильно и повсеместно развито, а власть родителей и авторитет обычая обладали таким принудительным воздействием, что в западных христианских обществах той эпохи (как и в традиционалистских мусульманских семьях сегодня) крайне редко можно было встретить девушку, не внявшую родительским указам и выбравшую супруга по собственной воле. Единственное средство, коим она располагала, дабы уклониться от брака, чрезмерно противоречившему ее желаниям, средство, допускаемое и даже поощряемое Церковью, — заявить о своем желании стать «невестой христовой», дав обет целомудрия в монастыре.

Иначе говоря, в те времена любовь в расчет не брали. Она была лишь случайным, побочным компонентом, который, впрочем, мог проявиться в семье, созданной подобным образом — явление не такое уж исключительное, но чисто случайное. Любовные чувства не так уж были и необходимы: как упоминалось, для одних первая функция брака была социального порядка, для других — морального. Для светской аристократии брак сводился главным образом к социальной, экономической и политической функции: его предназначение — объединить два дома, а не двух человек, в обществе, спаянном прочными узами солидарности кланового типа, в котором за индивидом не признавалось право на собственное существование. Для Церкви, все с большим интересом уточняющей законы в этой области, брак должен был укреплять нравственный порядок, извести полигамию и морализировать плотскую связь, поскольку человеческий род, согласно заповедям Священного Писания, должен просуществовать до скончания веков. Церковь и аристократия были едины в главном вопросе: брак устанавливает моральные, юридические и социальные границы, позволяющие при помощи строгого контроля над женщиной обеспечить «чистоту крови», необходимую для продолжения рода и передачи семейного наследства. Рождение детей — по возможности сыновей, чего так яростно добивались светские аристократические семейства, в надежде обеспечить себе потомство — являлось для Церкви той эпохи единственным нравственным оправданием соития, с которым ей приходилось мириться. Деторождение даже становится смыслом существования брака: по законам Церкви брак считается действительным лишь в том случае, если супруги вступили в плотскую связь. Если же ее не было, брак рассматривали как недействительный.

И все же, раз сохранять целомудрие было невозможно, идеал предписывал даже супругам отказаться от сексуальных контактов или, по крайней мере, всячески сдерживать себя. Иерархия святости — даже для мирян — в точности воспроизводила теоретическую иерархию полового воздержания. На верхней ступени находились девственницы и девственники, облаты, «вверенные Церкви» (и также нередко решение за них принимали родители), которые в детстве дали обет вечного целомудрия и посвятили себя молитвам. Ступенью ниже располагались монахи и монахини, пришедшие в обитель после «жизни в миру», за ними следовали вдовы, не вступившие в брак повторно. Наконец, в основании иерархии находились супружеские пары, благословляемые Церковью, которым предлагалось жить согласно идеалу, на который сильное воздействие оказали монастырские ценности. Чувственное желание считалось предосудительным, проистекающим из темных глубин развращенной человеческой натуры, которая погрязла во грехе со времен грехопадения. Согласно св. Иерониму, чье мнение в этом вопросе разделяли многие церковнослужители, столь пылкие чувства были преступны и не приемлемы для христианского брака. Такая любовь суть прелюбодеяние. Иероним пошел еще дальше: чтобы освободиться от подобной страсти, лучше бы прибегать к услугам блудницы. Ибо, любя свою жену слишком горячо, супруг бесчестит ее, тем самым превращая ее, так сказать, в проститутку [50].

Неизвестно, разделяла ли Алиенора эту точку зрения. Зато ее муж, вероятно, был пропитан подобными идеями — по меньшей мере, к моменту женитьбы. Ведь изначально Людовик не должен был стать королем. Его уделом, как и многих младших сыновей в семьях, было служение Церкви. Трон должен был достаться его старшему брату Филиппу: родившийся в 1116 г. и коронованный в тринадцать лет, в 1129 г., тот очень рано стал соправителем отца. Людовик же воспитывался в монастыре Нотр-Дам, ожидая в будущем получить церковный сан. Но 13 октября 1129 г., когда Филипп мчался верхом по парижскому предместью, под копыта его лошади угодила свинья — скакун рухнул наземь, и юноша ударился головой о камень, а затем был раздавлен тяжестью упавшей лошади. Тем же вечером Филипп ушел из жизни. Его похоронили «как короля», в церкви Сен-Дени. По совету Сугерия, рассказавшего нам об этом происшествии, король Людовик VI забрал из монастыря своего второго сына, а спустя две недели повелел миропомазать и короновать его в Реймсе, где как раз папа Иннокентий II председательствовал на церковном соборе. И всю свою жизнь, за исключением нескольких случаев, к которым мы еще вернемся, молодой король являл собой образец благочестия и глубокого почтения к Церкви [51].

Историки, как правило, утверждают, что Людовик VII тотчас же влюбился в прекрасную Алиенору. Это возможно; во всяком случае, об этом пишут церковные хронисты более позднего времени. Но насколько оправданно их суждение и в чем? Описывая происшествие в Антиохии, восстановившее Алиенору против своего мужа до такой степени, что она пожелала аннулировать их брак, заключенный одиннадцатью годами ранее, Иоанн Солсберийский утверждал, что король был расстроен, поскольку «любил королеву почти чрезмерною любовью» [52]. Вильгельм Ньюбургский (1136–1198), например, видел в этой чрезмерной, по его мнению, привязанности истоки рокового решения Людовика VII — взять с собой в крестовый поход Алиенору. «С самого начала она так покорила своей красотой разум молодого мужчины, что готовясь к этому известнейшему походу король решил взять ее с собой на войну, поскольку горячо любил свою молодую жену» [53]. В глазах этих хронистов любовь короля к своей жене была скорее аномалией, признаком слабости, сравнимой со слабостью Адама, уступившего Еве: эта любовь дала Алиеноре возможность влиять на своего супруга.

Что касается внешности Алиеноры в отрочестве, то об этом нам ничего не известно. В конце века монах из Винчестера Ричард Девизский посвятил ей вычурное похвальное слово, возможно, построенное на смеси парадокса и иронии. Он видел «в королеве Алиеноре несравненную женщину, красивую и целомудренную, могущественную и умеренную, скромную и красноречивую — наделенную качествами, которые крайне редко сочетаются в женщине» [54] — что, собственно, почти ничего нам не дает.

Материальных изображений Алиеноры сохранилось немного, к тому же они относятся к позднему периоду времени и вызывают мало доверия. Прежде всего стоит отметить великолепное надгробие Алиеноры в Фонтевро, насчет которого Жорж Дюби утверждает, что скульптор, создавший этот шедевр уже после смерти Алиеноры, без сомнения, никогда не видел королевы и не был озабочен реальным сходством с оригиналом [55]. Впрочем, полной уверенности в этом нет: вполне возможно, что надгробие заказала сама королева незадолго до своей смерти [56]. В таком случае она могла бы предложить скульптору, при помощи эскизов или рисунков, некоторые черты «вневременного» образа, какие она хотела придать себе, возвеличив и идеализировав свою внешность, но не слишком ее исказив, чтобы сохранить некоторое сходство с собой, сделав ее узнаваемой. Отсутствие реалистичности еще более заметно в витраже кафедрального собора Пуатье, запечатлевшим Алиенору рядом с ее вторым мужем Генрихом II в образе дарителей, а также на трех печатях, увековечивших ее в виде герцогини Аквитании, одетой в облегающее платье, рукава которого ниспадают до земли, как в романах, популярных во второй половине XII в. Не более реалистична «фреска» в соборе св. Радегунды в Шиноне, на которой Алиенора, вероятно, изображена рядом с супругом Генрихом II (правда, ее истолкование до сих пор вызывает споры), или изображение на модульоне в зале капитула св. Радегунды в Пуатье, сходство которого с оригиналом весьма проблематично. Вильгельм Ньюбургский утверждает, что Алиенора была обольстительной, а Ламберт из Ватрело говорит о ней как об «очень красивой» женщине (perpulchra) [57]. Можно ли из этого сделать вывод, что она воплощала женский идеал своего времени? Романы и песни о деяниях XII в. наперебой говорят о канонах женской красоты: у всех благородных дам и пригожих дев красивое тело и ясное лицо, белая кожа, голубые или серо-зеленые глаза и длинные золотистые волосы [58]. У рыжих волос была дурная репутация, а черные и вовсе были на плохом счету: это цвет зла.