Падение царского режима. Том 1

Председатель. – Я не понял вашу мысль… У нас не может быть здесь никаких тайн: вы не только в праве, но вы обязаны показать нам абсолютно все то, что вы знаете.

Хвостов. – Кроме тех обязанностей, которые на меня возлагались по должности, я руководствовался долгом русского человека, потому что вопрос касался больного для меня места – я разумею вопрос о шпионаже…

Председатель. – Не расскажете ли вы в такой последовательности: при каких обстоятельствах вы были назначены министром внутренних дел? Это – сперва…

Хвостов. – Может быть, вы мне разрешите взять более глубоко? Вы изволили сказать, что я должен показать то, что мне известно было раньше в качестве члена Государственной Думы… Уже издавна, в качестве члена Государственной Думы, я обратил внимание на немецкое влияние, которое, мне казалось, имелось в правительстве. Я занялся…

Председатель. – Вы когда обратили на это внимание?

Хвостов. – Еще членом Государственной Думы, почти в самом начале прибытия моего в Петроград – в 1912 году… До этого для меня, как служившего в провинции, те или другие влияния на петроградские сферы должны были оставаться в стороне… Единственный раз, когда мне пришлось встретиться с Распутиным, – это было в Нижнем Новгороде, когда я был губернатором. Ко мне приехал Распутин, мне в то время мало известный, о котором я слышал в виде толков, доходивших до провинции. Он предложил мне место министра внутренних дел. Было это, насколько я помню, – за неделю или дней за десять до убийства Столыпина. Я был удивлен его появлением, не придавал ему такого значения, какое впоследствии обнаружилось… Я крайне удивился возможности ухода Столыпина, так как в провинции нам казалось, что Столыпин – сила непререкаемая, нам казалось невозможным, чтобы он колебался, шатался или уходил… Распутин объявил мне, что он должен поговорить со мной, так как он послан, как он сказал, – «посмотреть мою душу»…

Председатель. – Кем послан?

Хвостов. – (Неопределенно:) из Царского послан – посмотреть мою душу… Это казалось мне, в то время непосвященному, несколько смешным, и я с ним поговорил шутовским образом, а потом, через несколько времени, я послал полицмейстера свезти его на вокзал. Распутин уехал…

Председатель. – Вы говорите, вам показалось странным, что это происходило еще при жизни министра внутренних дел, – вы выразили сомнение по этому поводу?

Хвостов. – Я выразил сомнение. Он сказал, что Столыпин должен уйти. Но, по правде сказать, я с ним серьезно не говорил… Я считал, что он одно из духовных развлечений в Царском Селе, но не считал серьезным, чтобы он мог иметь значение при назначении министров… Я знал, что в это время ко мне относился в высшей степени благосклонно бывший император Николай II… Его хорошие отношения ко мне завязались впервые, когда я был губернатором в Вологде и докладывал о возможности соединения вологодских рек с Сибирью чрез Урал. На это обстоятельство я, главным образом, напираю. Это его очень интересовало, я делал ему часто доклады, которые были более радужны, в смысле экономических перспектив, чем все остальное, что делалось в России в это время. Вот этим я обратил на себя его внимание… В предпоследний раз, перед указанным приездом Распутина, я был принят государем сидя, что считалось высшим знаком благоволения. Разговор велся об общих предметах.

Председатель. – А когда в последний раз перед этим визитом Распутина вы были в Царском?

Хвостов. – Я с точностью не помню, но так месяца за полтора… Мне было известно от близких лиц, от иностранных посольств, что обо мне постоянно ведется разговор на охоте… Но этот самый приезд Распутина в высшей степени поразил меня, и я к нему отнесся не серьезно. После этого мне пришлось быть уже в Царском…

Председатель. – Алексей Николаевич, вы говорите, что ваше отношение к этому приезду было отрицательным; но это не избавляет нас от необходимости несколько подробнее остановиться на нем: только ли для этого приезжал Распутин?

Хвостов. – Исключительно для этого.

Председатель. – Какой еще разговор был между вами?

Хвостов. – Разговор исключительно этот. Он сказал: «Приехал посмотреть твою душу»…

Председатель. – Т.-е. только эти несколько слов?

Хвостов. – Он изъявил еще желание посмотреть мою семью… Моей семьи еще не было… Я считал излишним вводить его в мою семью. Я не серьезно к этому отнесся… Тут была ярмарка: она кончалась. Мне было не до того, чтобы беседовать с ним. Я отнесся к этому в высшей степени легко… Когда, через месяц после этого, я приехал сюда, то я увидел ко мне совершенно обратное отношение. Я был принят в высшей степени неприязненно, в высшей степени сухо, что, после предшествующих приемов, мне показалось неособенно приятным. Это послужило основанием тому, что тогда казалось странным: я ушел из губернии, пошел в Государственную Думу… Уйти я сразу не мог, прошло порядочное время, около года: но во всяком случае, в этот промежуток времени, я делал все возможное, чтобы попасть в Государственную Думу по Орловской губернии, и уже все мои мысли были за то, чтобы уйти, – видя, что здесь мне отрезаны все дальнейшие пути…

Председатель. – Что же, уезжая, Распутин какие-нибудь угрозы делал по вашему адресу?

Хвостов. – Болтал по обыкновению: говорил, что он уже обо мне послал телеграмму.

Председатель. – Какого содержания?

Хвостов. – Содержания совершенно не помню в подробностях… Мне потом достали текст (всегда на почте есть свои люди, которые сообщают потом подробное содержание). Но я текста не помню.

Председатель. – Приблизительно, какого содержания?

Хвостов. – Отрицательное ко мне отношение… Что-то такое: «Хотя бог на нем почиет, но чего-то не достает»…

Председатель. – Скажите еще: он вам говорил, от чьего имени из Царского Села он являлся – от отрекшегося государя или от государыни?

Хвостов. – Он прямо сказал: от отрекшегося государя.

Председатель. – А телеграмму кому он послал?

Хвостов. – Он послал телеграмму – адреса я не видел, но кажется, Вырубовой (потому что через нее шел доклад)… Этот эпизод очень короткий. Я привел его для того, чтобы показать, когда состоялась наша первая встреча… После этого, когда я попал в Государственную Думу, то, ближе сталкиваясь со всеми обстоятельствами, будучи обижен тем фактом, что мне пришлось уйти, – одним словом, задетый этим фактом, – я естественно занялся, главным образом, выяснением вопроса о Распутине, т.-е. насколько влиятелен он и насколько другие люди имеют влияние на царскую Ставку, – потому что, у кого что болит, тот про то и говорит! Раз это связано с моим уходом, со всем этим, моя мысль заставила меня вникнуть в это ближе, чем это диктовалось интересами гражданина или вообще русского человека… Здесь я стал до некоторой степени убеждаться, что существует влияние… Но в то время Распутина то высылали, или он оставлялся по настоянию нескольких лиц, то он опять возвращался… И как-то (не помню через кого именно) я имел сведения, что обо мне говорили: что он ругал меня, поносил меня. Это еще более усилило во мне недовольство… Скоро наступила война, и я занялся немецким шпионажем и немецким засилием. Этот вопрос меня в высшей степени заинтересовал. Когда я собрал некоторые сведения, мне пришлось, по этому поводу, говорить – сначала о синдикатах, которые были замаскированным немецким капиталом, затем я говорил о немецком засилии прямом – не замаскированном… По поводу моей речи о немецком засилии я стал получать много писем, многие приходили и знакомились со мной. Я познакомился практически с новым кругом лиц, до тех пор совершенно мало мне известным. Из этого знакомства я вынес впечатление, что мне еще раз придется говорить в Государственной Думе, и мною еще был намечен вопрос о немецком капитале и, главным образом, о русской электрической промышленности, так как из разговоров которые велись разными лицами, я убедился, что около этой электрической промышленности зарыт немецкий капитал, который влиял косвенно на шпионаж.