Ночные туманы

- Да.

- Куда?

- К морю.

- Зачем?

- Отец меня чуть не забил.

- Мать у тебя хорошая, парень. Как ты мог ее бросить?

Солдат попал в самую точку. Как я мог ее бросить, больную?

У меня защемило сердце.

- Вот что тебе скажу. Ты не вздумай признаваться, что убегал. Задерет тебя отец. Понял?

- Понял.

- Скажи, заблудился, а мы нашли. Понял?

Конечно, я скажу - заблудился. Я с благодарностью взглянул на Сашку. Дождь перестал, выглянуло солнце.

Я представил, как мать бросится мне на шею, станет обнимать, а отец оттолкнет ее и примется снимать ремень с зазубрившейся пряжкой. Мне захотелось убежать снова куда глаза глядят, лишь бы не встречаться с отцом. Но мы подходили к дому. Я увидел нескольких женщин в черном. Они стояли, низко опустив голову, и плакали. Какой-то человек деловито хлопотал в воротах.

Он что-то вымерял деревянным аршином. Женщины взглянули на меня и заплакали навзрыд. Я не мог понять, в чем дело. В дверях мы чуть было не столкнулись с полковым лысым врачом. Сашка отскочил в сторону и откозырял. Врач надел фуражку, поправил на носу золотое пенсне и сказал женщинам:

- Скоротечная чахотка.

Женщины завыли жалкими и страшными голосами.

Они расступились, и врач вышел на улицу, пробормотав:

- Быстро скрутило.

В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.

В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.

- Мать скончалась, - сказал отец, и в горле у него заклокотало.

Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.

Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.

Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня - он стал пить.

Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.

Сева упрекнул меня, что я убегал один.

- Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.

Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.

Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.

Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли "Боже, царя храни" запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него - музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.

Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:

"А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались".

В полк пригнали новобранцев - парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: "Шагом марш!

Ложись!" Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.

И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какомуто адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: "Определю тебя в музыкантскую команду". Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!

К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, "воздвигнут крест над мечетью Айя-София".

Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.

Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, "на позиции".

Отец простился со мной:

- Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.

Он поцеловал меня в лоб - кажется, первый раз в жизни. Я - тоже впервые - его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.

- Как будешь жить?

- Прокормлюсь.

Небо затягивало. Собирался дождь.

Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.

От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.

Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.

Васо говорил:

- А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий?

Что, людей у нас мало? Молись не молись - все одно.

Что, я вру? Поручик Зенушкин был такой богомольный, дальше некуда. Бывало, все иконы оближет, на клиросе пел. А что получилось? Слышали? Пшик! "Погиб смертью храбрых". Я слышал, убили его, когда он под кустом оправлялся.

- Врешь!

- Кто? Я? Да мне раненые рассказывали, они в санитарном поезде мимо нас проезжали. Нет, братцы, я не верю ни в бога, ни в черта, верю только в удачу. Собирайтесь, поехали!

- Куда?

- К Черному морю. Прокормимся не хуже, чем тут.

- Найдем дядю Степу, - напомнил Сева. - Он нас устроит во флот.

В тот же день мы собрали несложные пожитки. Разгребая старые вещи в чулане, я нашел фотографию матери. Она улыбалась и, казалось, говорила: "Счастливый тебе, сТынок, путь". Я бережно завернул фотографию в чистый платок.

Поздно вечером мы залезли в пустой товарный вагон очень длинного поезда и, никем не замеченные, отправились в путь.

- Давайте, - сказал Васо, когда застучали колеса и поезд, шумя в ночи, пошел на юг, - споем прежней жизни вечную память.

И мы очень стройно отпели свою прежнюю жизнь.

- А теперь - новой жизни: "Многие лета".

"Многие лета" мы спели как радостный марш.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Нас ошеломило море, о котором мы знали лишь понаслышке, большое, сверкающее, все в золотой чешуе, ошеломил южный город, на другие никак не похожий, порт с подковообразным каменным молом, облепленный всяческими судами. В городе запросто росли экзотические деревья. Прогуливались беспечные люди в светлых костюмах, ожиревшие дамы, моряки с короткими трубочками в зубах. Войны будто не было и в помине. Хотя она и была недалеко, за горами.