Эоловы арфы

— В чем дело, Мавр? Где ты запропастился? Тебе же отлично известно, что над такими вещами, — Энгельс простер обе руки к уставленному яствами столу, — я люблю потрудиться основательно, не торопясь. А наш пароход на Джерси отплывает в десять. Значит, у нас всего час с небольшим.

— Извини, Фридрих, — Маркс, переводя дыхание, уселся в кресло, — я не мог выехать из Лондона полуденным поездом, как рассчитывал. Видишь ли…

Но Энгельса уже не слишком-то занимало, почему его друг так запоздал, он все-таки приехал, он здесь — и это главное, и радость встречи затмевала все остальное.

Они не виделись месяца три с половиной, с троицы, когда Энгельс, уже больной, приезжал недели на две в столицу по делам фирмы. А потом, по возвращении в Манчестер, проклятая золотуха так разыгралась, что пришлось бросить все дела и поехать лечиться.

Он решился на это не сразу: с каждым днем все более отчетливо и грозно давал о себе знать приближающийся экономический кризис, и дел в конторе фирмы было невпроворот, да все, разумеется, самые неотложные и насущные. Может быть, он и вовсе не поехал бы или поехал позже, если бы не ото дня ко дню возраставшая настойчивость Мавра, если бы не его бесконечные укоры и запугивания возможными последствиями болезни.

— Как ты себя чувствуешь? — перебил Энгельс. — Дома все здоровы?.. Позволь, — в его голосе сразу прорвалась тревога, — а что это у тебя со лбом?

В правой верхней части лба Маркса было довольно большое синевато-красноватое, по краям уже с желтизной пятно. Оно смягчалось смуглостью кожи, и в первые торопливорадостные мгновения встречи Энгельс не заметил его.

— А это я несколько дней тому назад, по дороге в музей, упал и ударился головой о тумбу, — Маркс потрогал рукой пятно, показывая, что теперь уже все в порядке и волноваться нечего.

— Да как же ты мог! — страх, досада и даже возмущение слышались в голосе Энгельса. — Наверное, торопился сверх меры?

— Ах, оставим это, — замахал руками Маркс. — Мои домашние все здоровы, а ты лучше расскажи о себе. Ведь сегодня ты у нас болящий. В последнем письме ты писал… Да! Чуть не забыл — тебе письмо от моей жены.

Он достал из внутреннего кармана сюртука аккуратно сложенный плотный листок бумаги и протянул его через стол.

— Надеюсь, можно прочитать потом?

— Нет, читай сейчас.

— Да потом, на пароходе, не спеша…

— Нет, сейчас.

Фридрих развернул листок. "Дорогой г-н Энгельс! — быстро побежал он глазами по отчетливым, ясным строчкам. — Мы все так рады, что Вам снова стало лучше и что Вы чувствуете себя окрепшим. Но Мавр стоит все же на своем, что истинное средство от Вашей болезни — более продолжительное употребление железа… Все современные врачи применяют железо и ставят его выше рыбьего жира…"

"О господи! — мысленно взмолился Энгельс. — Он и жену вовлек в эту дискуссию о железе и рыбьем жире…"

Дискуссия велась давно, с первых дней болезни. Сам больной считал, что медицина, как и все на свете, подвержена моде, что с некоторых пор возникла, в частности, мода сводить все недуги к недостатку в крови железа и что ему гораздо больше помогает отличный норвежский рыбий жир, а главное — морские купания. Маркс находил такой взгляд легкомысленным.

"Гулять, развлекаться и ничего не делать, — дочитывал Энгельс, — это так же необходимо, как употребление железа".

— Очень милое письмо, — сказал он сквозь зубы. — Завтра же, как только приедем на Джерси, напишу ответ… Ну а сейчас давай, наконец, выпьем за встречу.

— А тебе не кажется, — многозначительно проговорил Маркс, — что прежде следует еще кое-что заказать?

— Как? — изумился Энгельс. — Ты находишь, что тут чего-то не хватает? Вероятно, омаров? Я знаю, ты их любишь, но сегодня омаров нет — кризис добрался и до них, как объяснил мне лакей.

— Нет, я печалюсь не об омарах, — покачал головой Маркс и решительно, как приговор, изрек: — Тебе нужно съесть ростбиф!

Энгельс понял истинные побуждения друга и рассмеялся:

— А вместо вина я должен пить рыбий жир!

— Ты напрасно так беззаботно смеешься, — поднял палец Маркс. Опираясь на всю новейшую французскую, английскую и немецкую литературу, которую я теперь прочитал в связи с твоей болезнью, я утверждаю, что там, где рыбий жир оказывает действие через три месяца, железо действует через три недели.

— Ради твоего удовольствия, Мавр, я готов заказать и съесть даже живую змею, но, к сожалению, уже поздно, и мы должны спешить.

— Ты побывал на двух курортах, немного отдохнул, немного почувствовал себя лучше и уже, как я вижу, успокоился, смеешься. А между тем перед отъездом сюда — из-за чего и опоздал на поезд — я заходил в немецкий госпиталь к доктору Лихтенбергу…

"О-о-о! — издал в душе стон Энгельс. — Мало ему Харви, Фрёйнда, Аллена и других эскулапов, авторитетом коих он неустанно бомбардирует меня… Теперь еще какого-то Лихтенберга выискал! Вместо того чтобы как следует лечить ссадину на своем лбу…"

— Лихтенберг, — проникновенно продолжал Маркс, — очень умный человек. И он сказал мне, что принимать железо необходимо даже после окончания курса лечения.

— Очень? — насмешливо спросил Энгельс.

— Что? — не понял Маркс.

— Лихтенштейн действительно очень умный человек? — Энгельс едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Не Лихтенштейн, а Лихтенберг! — вспылил Маркс. — Да! Это очень умный человек! Во всяком случае, гораздо умнее, чем твой всезнайка Хекшер!

Энгельс расхохотался.

Немецкий эмигрант Мартин Хекшер был врачом, лечившим Энгельса.

В своем лондонском одиночестве Карл ревновал Фридриха почти ко всем его манчестерским друзьям и знакомым. Но Хекшер, может быть, потому, что Энгельс доверил этому человеку столь важное и интимное — свое здоровье, вызывал у него особенно неприязненное чувство, близкое к недоверию. Он считал Хекшера виновным и в том, что болезнь не была своевременно обнаружена, опознана, и в том, что она так затянулась. Ведь Фридрих, возбужденно рассуждал Карл, никогда ничем серьезным не болел, он отличный наездник, любит плавать, отменно фехтует — и вдруг…

Больному было, конечно, приятно видеть заботу и беспокойство друга, но, встречая в его письмах выпады против Хекшера, он смеялся и каждый раз не переставал удивляться тому, что ревность может ослепить даже такую светлую голову.

Хохот Фридриха подействовал на Карла отрезвляюще. Он понял, что переборщил, и тоже улыбнулся.

— Между прочим, — сказал Энгельс, наливая вино, — я еду на Джерси по настоянию именно Хекшера. Самочувствие у меня вполне хорошее. Видимо, мне удалось утопить злодейку золотуху еще в Ватерлоо, в волнах Ирландского моря, но мой врач находит, что месяца в Ватерлоо и трех недель на острове Уайт для меня все-таки недостаточно, и требует, чтобы теперь я продлил отдых и лечение где-нибудь в более южных местах.

— В таком случае, — смилостивился Маркс, принимая бокал, — твой Хекшер явно прогрессирует.

— Ты знаешь, — Энгельс еще раз внимательно всмотрелся в пятно на лбу друга, — я был уверен, что золотухой болеют только дети. И вдруг она прицепилась ко мне на тридцать седьмом году жизни!

— А я думал, — Маркс уловил беспокойный взгляд собеседника, — что расшибать лбы — это тоже в основном детская привилегия, но вот… — Он хлопнул себя по лбу ладонью, чтобы еще раз показать: все в порядке.

Это, видимо, в самом деле окончательно успокоило Энгельса.

— Жаль, что ты не смог приехать ко мне на Уайт, — он поднял вспыхнувший рубином бокал, — но уж теперь-то, на Джерси, мы отведем с тобой душу… За встречу!

— За встречу!

Как только пароход отчалил, почти все пассажиры ввиду позднего времени стали расходиться по каютам. Но друзьям хотелось еще побыть на палубе. В ресторане они так и не успели сказать друг другу ни о чем важном. Поэтому теперь, едва остались одни, Энгельс взял Маркса под руку и, увлекая его вперед, спросил:

— Ну так как же все-таки твои дела?

Маркс ответил не сразу. Видимо, ему не хотелось говорить сейчас об этом. Они молча прошли несколько шагов. Наконец, отвернувшись в сторону и глядя сквозь ночную осеннюю тьму на удалявшиеся огни Брайтона, он сказал: