История Парижской Коммуны 1871 года (ЛП)

Проститутки, захваченные в облавах, заботливо содержались там для наблюдения за пленницами, открыто отдавались конвойным. За протесты коммунарок наказывали избиением жгутами. Версальцы хотели довести этих сильных женщин до уровня других. Всех пленниц тщательно досматривали.

Достоинство и гнев выражались в громких криках. — Где мой отец? Где муж? Где сын? Что! Одна, совсем одна, и вся свора этих трусов против меня! Меня, мать своих детей, трудолюбивую жену, били кнутом, оскорбляли, лапали грязными руками за то, что я боролась за свободу! — Многие сходили с ума. Все пережили мгновенья сумасшествия. Беременные делали выкидыши или рожали мертворожденных детей.

Священники были больше востребованы на расстрелах, чем в тюрьмах. Капеллан Ришмон говорил пленницам: — Я понимаю, что нахожусь в лесу Бонди (243), но мой долг…» и т. д. В День Св. Магдалены епископ Алжира, деликатно сославшись на святую, сказал пленницам, что «они все Магдалены, но не раскаявшиеся. Магдалена не жгла и не убивала». Он высказывал другие евангелические любезности.

Детей заключили в другую часть женской тюрьмы, и так же жестоко с ними обращались. Секретарь Мерсеро, капрал, пнул в живот другого мальчика, который долго пролежал в лазарете. Был жестоко избит сын Ранвира за отказ выдать убежище отца.

Все несчастные пленники понтонов, фортов и исправительных домов страдали от паразитов несколько месяцев, прежде чем были расследованы их дела. Версальский Молох располагал большим числом жертв, чем мог переварить. После первых дней июня он освободился от 1090 человек, истребованных реакционерами. Но как предъявить обвинения 36 000 пленникам? Для Дюфора было бы лучше запустить в тюрьмы всех полицейских агентов Империи. К августу было допрошено всего 4 000 пленников.

Однако требовалось удовлетворить ярость буржуазии, которая требовала сенсационного судебного процесса. Несколько знаменитостей избежало гибели, некоторые члены Совета Коммуны, ЦК — Россель, Рошфор и т. д. Тьер и Дюфор организовали грандиозное представление.

Суд был призван стать образцом юриспруденции военных трибуналов, ибо пленников должны были судить те самые солдаты, которые их победили. Старый прокурор и председатель суда применили всю свою мелочную хитрость для принижения судебных прений.

Они отказывали подсудимым в политическом статусе и сводили восстание к обычному преступлению, так обеспечивая себе право чинить препятствия эффективной защите и выносить скорые осуждения на каторгу или смерть. В случае рассмотрения политических дел лицемерная буржуазия обычно воздерживается от таких приговоров (244). Третье заседание военного трибунала тщательно готовилось. Комиссаром выбрали Гаво, настоящего фанатика. Он явно страдал психическим расстройством и избивал пленных на улицах Версаля. Председателем стал Мерлин, полковник инженерных войск, один из командиров капитулировавшей армии Базеня. Остальные представители суда представляли собой набор убежденных бонапартистов. Пораженцы при Седане и Меце собрались судить Париж.

Представление началось 7‑го августа в большом зале, насчитывавшем 2 тысячи мест. Высокопоставленные лица расположились в креслах, обитых красным вельветом. Депутаты заняли три сотни мест. Остальные места принадлежали буржуазной знати, «важным» семействам, проституткам аристократии, лояльной прессе. Болтающие журналисты, блестящие платья, улыбающиеся лица, помахивание веерами, щедрые комплименты, театральные бинокли, направляемые во все стороны, напоминали об изысканных вечерних спектаклях. Штабные офицеры при полном параде бережно подводили дам к их местам, не забывая о непременных поклонах.

Все это сборище заволновалось, когда появились пленные. Их было семнадцать: Ферре, Асси, Журдепередать по тысяче, Паскаль Груассе, Регер, Бийоре, Курбе, Урбэ, Виктор Клеман, Тринке, Шампи, Растуль, Вердю, Декам, Паран, члены Совета Коммуны. Ферра и Луйе были членами ЦК.

Гаво зачитал обвинительный акт. Эту революцию породили два заговора — заговор революционной партии и заговор Интернационала. Париж поднял восстание 18‑го марта по призыву нескольких смутьянов. ЦК приказал казнить Лекома и Клеман—Тома. Демонстрация на Вандомской площади была мирным невооруженным шествием. Главного врача армии убили во время призыва к примирению. Коммуна совершала разного рода грабежи. Инвентарь монахов Пикуса был превращен в средства ортопедии. Взрыв магазинов Рапп осуществлен Коммуной. Ферре руководил казнью заложников в Ла Рокетт с целью разжечь ненависть к противникам федералов. Он распорядился поджечь министерство финансов, как явствовало из факсимиле приказа «Жги финансы!», подписанного его рукой. Каждый из членов Совета Коммуны был обязан отвечать за действия, относящиеся к конкретной сфере его деятельности, все вместе они несли коллективную ответственность за изданные указы. Это обвинение, достойное мелкого полицейского агента, заранее переданное Тьеру, на самом деле, превратило судебное разбирательство в простое рассмотрение дела о грабежах и поджогах.

Это заняло все время заседания суда. На следующий день первым допрашивали Ферре. Он отказался отвечать и выложил свои доводы. — Доводы поджигателя Ферре ничего не значат! — кричал Гаво. Вызвали свидетелей. Четырнадцать из двадцати четырех были связаны с полицией, другие были священниками или госслужащими. Эксперт по почерку, прославившийся в судах низшей инстанции своими ошибками, подтвердил, что приказ «Жги финансы!» подписан рукой Ферре. Напрасно подсудимый требовал сличить подпись под приказом с его подписью, которая нередко встречалась в тюремной регистрационной книге, чтобы представили, по крайней мере, оригинал, а не факсимиле. Гаво с негодованием восклицал: — Здесь нет почвы для сомнений!

Так, сталкиваясь с самого начала со сговором судей, обвиняемые могли отказаться участвовать в судебных дебатах. Но они принимали участие, совершив ошибку. Если бы они, хотя бы, гордо заявили, что их судят за политические убеждения. Но и этого не было. Некоторые даже отрицали свое участие в политике. Почти все выбрали линию индивидуальной защиты, забыв о революции 18‑го марта, мандата которой они добивались или который принимали. Их озабоченность собственной безопасностью проявилось в прискорбном отступничестве. Но с той же самой скамьи подсудимых прозвучал голос народа, преданный остальными. Отважный рабочий Парижа, первый в работе, учебе и бою, член Совета Коммуны, мудрый, убежденный и скромный в Совете, один из передовых борцов, башмачник Тринке показал пример выполнения своего мандата до конца. — Меня, — сказал он, — послали в Коммуну мои сограждане. Я взял на себя обязательства. Я сражался на баррикадах и сожалею, что не погиб там. Я не буду сегодня участвовать в этом жалком спектакле своих коллег, которые приняв участие в борьбе, не желают нести свою долю ответственности. Я повстанец и не отрицаю этого.

Допросы велись с привередливой дотошностью в течение семнадцати заседаний. Как всегда, публика, состоявшая из военных, буржуа, куртизанок шикала на подсудимых. Выступали в трибунале те же самые свидетели, попы, полицейские агенты и чиновники. С той же самой яростью в обвинениях и цинизмом. Так же подвывала пресса. Резня ее не удовлетворила. Она по–прежнему лила грязь на обвиняемых, требовала смертных приговоров и каждый день клеветала на них в своих отчетах (245). Зарубежные корреспонденты возмущались. «Стандард», яростная хулительница Коммуны, писала: «Невозможно вообразить себе что–либо, более скандальное, чем тон этой печати полусвета во время судебного процесса». Некоторые из обвиняемых просили защиты председателя суда. Мерлин стал защищать прессу.

Затем настало время речи прокурора. Гаво, оставаясь верным полученным инструкциям, доказывал, что Париж сражался шесть недель для того, чтобы дать возможность кучке людей украсть остаток государственной казны, сжечь ряд домов и расстрелять нескольких жандармов. Этот страж закона в эполетах опрокинул, как военный, все доводы, которые выстраивал как юрист. — Коммуна, — говорил он, — действовала как правительство, — а через пять минут он отказывал членам Совета Коммуны в статусе политических деятелей. Упомянув в своем выступлении различных обвиняемых, он сказал о Ферре: — Не буду тратить свое и ваше время на обсуждение многочисленных обвинений, выдвинутых против него. О Журде он говорил: — Цифра, которые он здесь приводил, совершенно нереальны. Я не стану злоупотреблять вашим временем для их обсуждения. — Гаво утверждал, будто во время уличных сражений Журде получил приказ Комитета общественной безопасности передать по тысяче франков каждому члену Совета, будто лишь около тридцати из них получили эту сумму. — Они поделили между собой миллионы, — говорил Гаво. Люди, подобные ему, верили этому. Какой властитель когда–либо оставлял власть без того, чтобы унести с собой миллионы? Прокурор долго обвинял Круассе в краже бумаги для печатания своей газеты, другого обвиняемого — в сожительстве с любовницей. Тупой ландскнехт не мог понять, что, чем более он унижал людей, тем выше поднимал престиж Революции, столь жизнеспособной, несмотря на все ренегатства и просчеты.