А что, если бы

Но есть еще одна деталь, кажется, не замеченная до сих пор никем из историков. Среди сотен баварцев, бежавших из-под стен замка, вполне мог оказаться недавно перебравшийся в Мюнхен уроженец Австрии рядовой Адольф Гитлер. Точно установлено, что двумя днями ранее он участвовал в операции, в которой 16-й Баварский резервный полк понес страшные потери. В прорыв у замка были направлены остатки полка, и, учитывая почти магнетическое тяготение Гитлера к боевым действиям, трудно представить, чтобы его там не оказалось. Однако в германской исторической и мемуарной литературе весь этот эпизод замалчивается: ни о реальной возможности прорыва ни о том, как она оказалась упущенной, предпочитают не упоминать. Неудивительно, что не сохранилось и свидетельств участия в описанных событиях Гитлера: бегство едва ли могло украсить биографию будущего фюрера. Но что, если бы Гитлер пал в том бою? История недосчиталась бы одного из величайших чудовищ. Думается, нет нужды распространяться насчет того, от каких бедствий могла бы избавить мир одна-единственная пуля.

Пожалуй, это была одна из самых интригующих возможностей, открывавшихся в 1914 году.

Постскриптум: отчаяние Фалькенгайна.

Сразу по завершении кампании на Марне Мольтке был отстранен от командования — хотя ставший его преемником Эрик фон Фалькенгайн, тоже бывший военный министр Пруссии, из политических соображений вынудил своего бывшего начальника еще два месяца играть унизительную роль фиктивного главнокомандующего. Но новому полководцу повезло ненамного больше, чем прежнему. Восемнадцатого ноября, уже после Ипрского поражения, пребывавший в унынии Фалькенгайн встретился в Берлине с канцлером Германии Теобальдом фон Бетман-Гольвегом и решительно заявил ему, что победа уже невозможна. Он признался, что не видит способа, каким Германия может хотя бы нанести противникам достаточно весомый урон, чтобы попытаться выторговать «приличные условия мира». Вместе с тем он указал, что если какая-либо договоренность не будет достигнута в кратчайшие сроки, страну ждет мрачная перспектива «постепенного самоистощения». Фалькенгайн предложил попробовать сначала, не требуя аннексий, договориться с Россией — выразив уверенность в том, что Франция последует за ней.

Бетман-Гольвег отверг это предложение, заявив, что, по его мнению, Германия способна одержать победу и одержит ее. Кроме того, согласие на сделку с Россией и Францией потребовало бы заключения мира и с Великобританией, в которой немцы начинали видеть главное препятствие на пути к осуществлению своих планов и враждебность по отношению к которой возрастала с каждой неделей. Ненависть к Англии, ослепившая Наполеона в Тильзите в 1805 году [249], ослепила и Германию в 1914. Мы вправе предположить, что канцлер попросту устрашился неизбежного гнева кайзера — но, какими бы побуждениями он ни руководствовался, ясно одно: его отказ стал смертным приговором для целого поколения [250].

Вскоре легионы Британской империи начнут стекаться в Европу со всех уголков земного шара. За несколько дней до упомянутого разговора разразилось морское сражение у берегов Чили, а вскоре состоялось еще одно — близ Фолклендских островов. В январе Турция попыталась нанести удар по чеке колеса Британской империи — Суэцкому каналу, а весной сама испытала вторжение в Галлиполи. Германская субмарина (вот уж воистину несчастный случай в истории) торпедировала лайнер «Лузитания», лишив жизни 128 американцев [251] и обеспечив таким образом последующее вступление «Великого Нейтрала» в войну. В то время, как Фалькенгайн тщетно пытался ее остановить, война, подобно чудовищному водовороту, уже начинала втягивать в себя весь мир. Возможно, в тот день был упущен последний, уже весьма слабый шанс пресечь этот процесс.

 «Отличительная особенность современной войны в том, что она сама берет на себя командование, — отмечает Брюс Кэттон. — Единожды начавшись, она настоятельно требует доведения до конца и по ходу действия инициирует события, оказывающиеся неподвластными человеку. Делая, как им кажется, лишь то, что необходимо для победы, люди, не замечая того, изменяют саму почву, питающую корни общества».

Подумаем о том, чем могло обернуться для двадцатого столетия скорое завершение войны. Предположим, что Германии удалось бы договориться с Россией. Хотя Россия и понесла в конце 1914 года значительные потери, они не были фатальны для столь большой страны, а заключение мира повлекло бы за собой промышленный подъем, уже наметившийся в предвоенный период [252]. Экономическое процветание и некоторое ослабление самодержавного гнета могли выбить почву из под ног революционеров, оставив Ленина тосковать в унылой швейцарской эмиграции. Не было бы ни направленного Германией в Россию запломбированного вагона, ни занесенной этим вагоном на Финляндский вокзал политической чумы. А значит, не было бы Сталина, сталинских чисток, ГУЛАГА и «Холодной войны» [253].

Мы уже рассмотрели альтернативы для Великобритании и Франции, но что сулил иной поворот событий Америке? В случае прекращения боевых действий в конце 1914 года наша страна осталась бы тем, чем была до войны: энергичным и буйным, но не всегда благовоспитанным провинциальным кузеном. Американские юноши так и не пересекли бы ставшую нашим Рубиконом Атлантику, а стало быть, не возник бы и вопрос из популярной песенки: «как вы собираетесь удержать их на ферме, ведь они повидали Париж?» Наступление «американского века» оказалось бы отсроченным, причем не только в военном, но и в экономическом плане — ведь не затянись война так надолго, Великобритания, могущественнейшая держава мира, не погрязла бы к 1918 году в долгах перед Соединенными Штатами.

 XIX век продлился бы не на одно десятилетие — и не только во Франции, но повсюду. Европа продолжала бы снисходительно посматривать на остальной мир, оставаясь неоспоримым лидером во всех областях. Взять хотя бы литературу: кто скажет, сколько талантов, едва раскрывшихся или так и оставшихся безвестными, погребено на непристойно аккуратных кладбищах Великой войны? Роман Алена-Фурнье «Скиталец» или стихи Уилфрида Оуэна (оба автора погибли) позволяют составить некоторое представление о том, что мы потеряли. Выкосившая литературные нивы Европы смерть отдала первенство Америке. Хемингуэй, конечно, остался бы Хемингуэйем — только без книги «Прощай, оружие».

«Войска шли по дороге мимо домов, и пыль, поднятая ими, припорошила листья деревьев...»

Возможно, он нашел бы другие слова для самого проникновенного вступления в прозе нашего века. При ином развитии событий за 1914 годом не последовала бы долгая и безжалостная окопная война, оставившая глубокие шрамы в сознании и духовно искалечившая целое поколение. То, с чем люди внутреннего склада Адольфа Гитлера столкнулись в время этого первого «холокоста», они, используя выражение Джона Кигана, «спустя двадцать лет повторят в каждом уголке Европы. От этого ужасного культа смерти континент не оправился и по сей день».

Случается, что правильно оценить отдаленные последствия травмы удается, лишь представив себе, что ее не было вовсе.

Джеймс Чэйс

Нерожденная империя Бисмарка

«Эта династия идет к концу», — заметил Бисмарк, глядя на отступление императора Наполеона III после поражения французской армии при Седане 1 сентября 1870 года [254]. Менее двух месяцев спустя [255] французский маршал Ашиль Базен сдался пруссакам при Меце с 6000 офицеров и 173 000 солдат. Еще через три месяца, 18 января 1871 года, в Зеркальном зале Версальского дворца было провозглашено создание Германской Империи.