Святой дьявол - Распутин и женщины

В ту же минуту из спальни вышел Распутин, красный, весь в поту, он тяжело дышал. Сбоку, словно рыбка, скользнула Муня, что-то держа в руке, осторожно прошла мимо дам и, прерывисто дыша, села рядом с матерью. Лохтина увидела ее и тут же подбежала к столу, неожиданно остановилась, погрозила Муне обеими руками.

- Свинья! - закричала она, все более возбуждаясь. - Дрянь, свинья! Чудовище! Если ты его любишь, то должна бы знать, что ему нужно не это дерьмо, а драгоценные часы с рубинами, бриллиантами, изумрудами и янтарем! Такие, как я видела на Невском проспекте! Он должен их иметь, он должен их иметь! А эти дай сюда! Дай сюда! Их надо истолочь в ступе, истолочь в пыль и выбросить на помойку, в печку! О, ты его не любишь, несчастная, и ты собираешься со мной спорить! - Мария быстро переложила какой-то маленький предмет из одной руки в другую. Это были золотые часы Распутина, подарок царя. В течение нескольких минут в комнате были слышны только крики, рев, проклятия и неприличные ругательства. Голоса Распутина и Лохтиной перемешались, перекрывали друг друга; дамы тем не менее сидели тихо и спокойно, как и прежде, только лица слегка побледнели, а у некоторых на щеках появился румянец. Лохтина сдалась первая, отпрянула от наступавшего на нее Распутина, подошла к дивану, бросилась на него и в изнеможении замолчала. Распутин, тяжело дыша, сел за стол и рукавом светло-голубой рубашки вытер пот, ручьями стекавший по лицу. В течение нескольких секунд стояла тишина, затем старая Головина дрожащим голосом обратилась к Лохтиной:

- Разве это не бессовестно с вашей стороны, Ольга Владимировна? Когда вас нет, мы спокойно сидим и слушаем Григория Ефимовича, но как только вы появляетесь, начинаются скандалы и крики - все только по вашей вине. Мы даже не слышим голоса Григория Ефимовича!

- А кто из вас что-нибудь для него сделал? - в ярости закричала Лохтина. - Кто из вас восхваляет его? Кто любит больше, чем я? Кто отдает за него жизнь? - Она снова принялась посылать Распутину воздушные поцелуи и шептать сумасшедшие, неприличные и едва различимые ласковые слова и признания.

Муня Головина принесла миску с жареной рыбой и, прежде чем поставить на стол, предложила Лохтиной. Та неожиданно успокоилась, взяла кусочек и строго сказала Муне:

- Ты знаешь, что виновата, Муня! Немедленно проси прощения!

Муня с робкой улыбкой поставила миску на стол, снова подошла к Лохтиной, встала перед ней на колени, поцеловала протянутую руку и поклонилась до земли.

- Ах, Марушка, - смущенно прошептала старая Головина, - почему ты это делаешь? Почему ты сердишь Григория Ефимовича?

Слегка побледнев, Муня покачала маленькой головкой и прошептала нежно, как всегда:

- Ну, мама, оставь, не говори об этом...

Распутин не сказал ни слова, и Муня стала всем накладывать рыбу из стоявшей перед ней миски.

Лохтина закрыла лицо и повернулась, словно что-то разглядывая на диване, и вдруг воскликнула, торжествующе улыбаясь:

- Ах, ну вот, теперь все ясно! Я вижу, там сидит дама в белом, ей вроде ни до чего нет дела, а под прикрытием своего высокообразованного супруга она совершила кражу...

Молодой человек в пиджаке покраснел и резко ответил:

- Я настоятельно прошу оставить в покое мою жену!

- Замолчи, несчастный! - угрожающе завопила Лохтина. - Как ты позволяешь себе разговаривать со мной?!

Старая Головина опять заметила:

- Но ведь вы сами мешаете нам слушать Григория Ефимовича!

Лохтина не ответила ей, потому что в этот момент почему-то опрокинулся стоявший у стены маленький столик с полной кастрюлей супа. Это произвело большой шум, все вздрогнули от испуга, беременная женщина задрожала всем телом и, бледная как смерть, в смущении огляделась.

Мария побежала за горничной, возникло некоторое замешательство, но все остались на своих местах, а уха тонкими желтыми ручейками быстро растекалась по паркету.

Лохтина спокойно поднялась, подошла к Распутину, обхватила его голову и принялась целовать, крича не переставая:

- А я спала с тобой, я спала с тобой!..

Когда он ее отталкивал, она отбегала, вставала у него за спиной так, чтобы его кулаки не достали ее, и просила его дать стакан вина.

- Ты ничего не получишь! - коротко и твердо сказал Распутин. - Если бы я только отделался от тебя, ненормальная, - продолжал он зло, - хоть бы ты уехала к этому сукину сыну Илиодору! Вы оба отошли от Церкви! Пусть я ослепну, если я хоть немного понимаю, что делают Ольга и Илиодор! Он отрекся от Церкви, считает меня величайшим злодеем, негодяем, развратником и соблазнителем, и Ольга из-за него довела себя до падения и все-таки видит во мне Бога Саваофа. Пусть меня убьют, если я хоть что-нибудь в этом смыслю!

- Разве Илиодор тебя не любит? - вскричала Лохтина. - Он любит тебя, он любит тебя, ах, как он тебя любит... Но для меня ты Бог, мое счастье, мой мир!

Распутин дал знак рукой, к нему подошла Дуня и что-то прошептала на ухо, указывая глазами на спальню. Он быстро поднялся и через переднюю прошел в спальню. Тотчас Лохтина быстро, как только позволяли ей огромные сапоги, подскочила к столу, схватила стакан, из которого пил Распутин, налила вина, встала на диван, простерла руки и несколько минут стояла, будто жрица, совершающая обряд. В комнате воцарилась гнетущая, тяжелая, натянутая тишина. Наконец Лохтина вновь зашевелилась, поднесла стакан к губам, медленно выпила вино и снова опустилась на диван, где и осталась лежать с простертыми руками и закрытыми глазами. Старая Головина громко вздохнула и повернулась к Муне:

- Ах, Муня, зачем ты привела меня сюда сегодня? Я снова совсем больна! - Затем обернулась ко мне. - Если бы вы только видели, что творилось здесь вчера утром! Меня пришлось отпаивать лавровишневыми каплями, и еще сегодня я дрожу всем телом. Я не могу на все это смотреть равнодушно!

- Мама, перестань же, - печально прошептала Муня.

- Почему Ольга Владимировна ведет себя так странно? - осведомилась я.

Мунины мечтательные глаза смотрели куда-то вдаль; она ответила с каким-то особым благоговейным восхищением, тихо и спокойно:

- Нужно только понять ее.

- Ах, нет, - быстро возразила старая Головина, - и я уже давно отказалась от этого. - Она показала на ярко-красные пятна на своих щеках и с некоторой горечью добавила: