Трагедия адмирала Колчака. Книга 2

Трудность положения осложнялась разногласиями с Дитерихсом. Поведение Дитерихса вообще не совсем понятно. Колчак жаловался, что мнения Дитерихса всегда шли наперекор его мнениям и что ему приходилось напоминать своему начальнику штаба, что лицом решающим все-таки является он, Колчак. Эту странную черту отмечают весьма авторитетные свидетели того времени.

Им даже кажется, что Дитерихс как бы сознательно подводил Колчака. Может быть, здесь играла роль политическая антипатия. Колчак для Дитерихса — демократ, следовательно, политический антипод. «Мистика» Колчака весьма мало сближалась с «мистикой» Дитерихса: у Колчака на первом плане была Россия, у Дитерихса — монархическая Россия. Недаром омские сплетни с обычной для себя поспешностью окружили имя Дитерихса слухами о готовящемся «перевороте».

На Колчака неприятно подействовало сообщение, что Дитерихс, зная отрицательное отношение Верховного правителя к отступлению без боя, отдал распоряжение о выводе 1-й армии Пепеляева в тыл, не осведомив даже адмирала. Когда прибывший с фронта Дитерихс, в силу несогласия с Колчаком, заявил о своей отставке, Колчак ее принял, несмотря на тяжелый момент для армии. Тогда и выплыла кандидатура Сахарова. Дело как будто бы заключалось не только в том, что «нашелся генерал, карьерист и реакционер Сахаров, который убедил Колчака, что защищать Омск возможно» [Милюков]. Мы не имеем права игнорировать и показания самого Сахарова, обычно довольно точные³⁹. Он был вызван 4 ноября телеграммой. Верховный правитель в присутствии Дитерихса предложил ему пост главнокомандующего. Вопреки трафаретному представлению, многие военные специалисты считают Сахарова отличным боевым начальником, может быть, несколько самоуверенным, но решительным человеком. В данной обстановке только решительность могла иметь значение. Других кандидатов у Колчака, пожалуй, и не было. По словам И. И. Сукина, Верховный правитель преемником Дитерихса хотел назначить Войцеховского, но это вызывало «обиду и соперничество». «Мне приходилось подчиниться приказу», — говорит Сахаров, утверждая, что он вовсе и не ставил себе невыполнимой задачи во что бы то ни стало удержать Омск. Адмирал просил «сделать все возможное, чтобы попытаться спасти

Омск, и сейчас же отдал приказ о возвращении 1-й Сибирской армии на фронт» [с. 181].

На другой день приехал Пепеляев и сделал попытку непосредственно воздействовать на Верховного правителя.

«Адмирал встретил меня словами, — рассказывает Сахаров: Вот, ген. Пепеляев убеждает не останавливать его армию, дать ей возможность сосредоточиться по жел. дор. в тылу». Я ответил, что это невозможно... Пепеляев поднялся во весь рост, посмотрел в упор на адмирала. «Вы мне верите, в. в.?» — спросил он каким-то надломленным голосом. «Верю, но в чем же дело?» Пепеляев тогда перекрестился на стоявший в углу образ, резко и отрывисто, ударяя себя в грудь и плечи: «Так вот Вам крестное знамение, что это невозможно, если мои войска остановить теперь, то они взбунтуются». Я доложил Верх, пр., что не могу при таком отношении к приказу оставаться главнокомандующим... Адмирал усталый и подавленный... начал уговаривать меня»... [с. 181].

Отступления остановить уже было нельзя. 10 ноября в Иркутск выехало Правительство. 12-го поздно вечером вместе с войсками покинул Омск Верховный правитель. 14-го утром Омск пал.

«Фактически армия теперь сошла на задачу прикрытия эвакуации», — говорит Сахаров. «...Армия свелась, в сущности, к целому ряду небольших отрядов, которые все еще были в порядке... Сохранилась организация, но дух сильно упал. До того, что проявлялись даже случаи невыполнения боевого приказа. На этой почве... ген. Войцеховский принужден был лично застрелить из револьвера ком. корпуса ген. Гривина»... [с. 183].

Общественное мнение осудило сдачу Омска. Инструктор новониколаевского осведомительного отдела Лeпарский доносил начальству:

«Я пишу о «слухах», о тех слухах, которыми переполнен воздух, от которых никуда не скроешься, которые переходят непроизвольно, как всякий звук, но из-за которых создается представление — мнение и в результате известное отношение, действие, тактика. Слухи эти разнообразны, часто противоречат друг другу, но в разных вариациях ясно звучит общая усталость, жажда мира, покоя; но это было бы еще полгоря, а главное, то, что «потеряна надежда» на победу, надежда, без которой немыслим успех никакого дела. Вот этой-то надежды, воодушевляющей и побуждающей, у большинства нет. Если и тлится эта надежда у немногих, то в связи с надеждою или на сверхъестественную помощь Божию, или на вмешательство союзников. До падения Омска, это не так было слышно, теперь же слышно везде. Сидите ли вы в кафе, ходите ли по базару или на вокзале, — везде таинственные, чудовищные, прямо-таки сказочные рассказы о сдаче Омска, и как на главную причину сдачи — отсутствие твердой власти, распорядительности, и, что обидно, говорят: к моменту появления красных у нас в Омске не было военачальника-распорядителя, и в результате бежал кто куда мог, чувство животного страха и личного самосохранения преобладало над всеми другими соображениями» [Последние дни Колчаковщины, с. 67].

4. Чешский меморандум

С моментом отъезда Верховного правителя из Омска совпал другой сильный удар, нанесенный Правительству из Иркутска со стороны тех, которые так или иначе по различным мотивам вынуждены были в течение года вести совместную с ним борьбу против большевиков. 13 ноября в «Чехосл. Дн.» был напечатан представленный союзникам «меморандум» за подписью политических представителей чехословацкого государства в России Павлу и Гирсы.

Для омской власти меморандум был неожидан — и особенно подпись под этим документом д-ра Павлу, которого в свое время еще Штефанек рекомендовал Омскому правительству как человека, наиболее способного найти путь для здорового сотрудничества [Сукин]. Он был неожидан уже потому, что с момента, когда Правительство взяло «демократический» курс, т. е. заговорило о создании хотя бы суррогата народного представительства, у членов Правительства и у некоторых представителей общественности в связи с военным успехом начались переговоры о привлечении чехословаков к более активным действиям на фронтах⁴⁰. 24 августа Пепеляев записывает: «Я был с отдельным визитом у майора Кошека. Говорили о многом. Кошек не исключает возможности участия чехов на фронте». В заседании Правительства 12 сентября было упомянуто о более уже серьезных переговорах через особо уполномоченных лиц, к чему весьма скептически отнесся «чехоед» Будберг (наименование, которое дал ему Колчак за всегдашний скептицизм). Очевидно, имелась в виду поездка Белоруссова в Иркутск. О ней Кроль пишет: «Чехов решили привлечь путем обещания им земельных участков в Сибири и денежных выгод. Переговоры, однако, (не) налаживались. Главным камнем преткновения был вопрос о травле печати. И тут решился пойти на большое самопожертвование А. С. Белоруссов. Старик, много сил положивший на травлю чехов⁴¹, решил поехать в Иркутск упросить чехов пойти на помощь. От него получены были известия, что соглашение налаживается. Но тут произошло новое обстоятельство» [с. 192].

«Новое обстоятельство» заключалось в разжаловании ген. Гайды. «Казалось бы, — пишет Кроль, — что чехам, резко разошедшимся с Гайдой после переворота 18 ноября, это должно было быть безразличным. Но чехи это приняли иначе⁴²: как-никак, но Гайда был для них своеобразным героем. Переговоры с Белоруссовым были внезапно прерваны, и старик не вынес: скончался от разрыва сердца».

Очевидно, заминка произошла не из-за самого факта лишения Гайды русских генеральских погон, а в связи с телеграфным обращением 26 сентября через союзников к правительству чехословаков.

«Давая лестную оценку прежней, «блестящей боевой деятельности» Гайды на Уральском фронте, указывая, что верховное командование всегда рассматривало его как «исключительно одаренного и ценного» начальника, Правительство говорило, что вмешательство Гайды в вопросы внутренней политической жизни привело к тому, что он должен был оставить занимаемый пост. Принимая во внимание заслуги Гайды, Верховный правитель сохранял за ним звание командующего армией и разрешал ему заграничный отпуск, «обставленный всеми материальными условиями и внешним почетом». Но Гайда занялся противоправительственной работой во Владивостоке. «В этом отношении к Гайде присоединился и чешский представитель в междусоюзном железнодорожном комитете д-р Гирса, также вмешавшийся во внутреннюю политику России и сделавшийся не только пособником, но чуть ли не вдохновителем противогосударственных течений на Дальнем Востоке. Глубоко сожалея о поступках Гайды, прежние заслуги которого русское правительство не перестает ценить, но не допуская в то же время мысли, чтобы настоящее поведение его и д-ра Гирсы могло встретить сочувствие правительства Чехословакии, мы считаем долгом дружбы и славянства просить о немедленном отозвании указанных лиц из пределов России, полагая, что этого требуют жизненные интересы обоих народов».